Дин Кунц - Ложная память

— А здесь, во лбу, мы видим вбитый железнодорожный костыль, — сказал Ариман, будто читал лекцию. — Стальное острие десяти дюймов в длину и головкой диаметром в дюйм, но большая часть острия на снимке не видна. Она вбита в дубовый пол. Без сомнения, здесь мы имеем дело с реминисценцией распятия на кресте — гвоздь, вбитый в руку, и терновый венец образуют однозначный символ. Усвой это как следует, Марти. Каждую из этих великолепных деталей.

Она внимательно, как и было приказано, изучила снимок; ее пристальный взгляд исследовал всю фотографию, рану за раной.

— Убитый был священником, — продолжал лекцию доктор. — Скорее всего, убийца был не в восторге от дубового пола, но маловероятно, чтобы хоть какой-нибудь из изготовителей строительных материалов решил пустить всем пыль в глаза и стал бы делать шпунтовые доски из кизила или самшита.

Голубое колебание. Голубая неподвижность. Мигание. Вот теперь образ усвоен и спрятан в закрома памяти. Ариман перевернул страницу.

Дасти, переживавший по поводу состояния Марти, не рассчитывал, что ему удастся сосредоточиться на романе. Однако душевное облегчение, которое он испытал, вступив в офис доктора Аримана, не исчезало, и он сравнительно легко увлекся книгой.

У «Маньчжурского кандидата» оказался интересный сюжет, яркие и живые персонажи — все точь-в-точь так, как уверяла его Марти таким странным деревянным тоном и фразами, годящимися разве что для газетной рецензии. Учитывая высокие достоинства романа, было совершенно необъяснимо, что Марти не дочитала его — и даже не одолела сколько-нибудь значительной его части — в течение нескольких месяцев, когда она носила книгу с собой на сеансы Сьюзен.

Во второй главе Дасти наткнулся на абзац, который начинался с имени: доктор Ен Ло.

Шок оказался настолько сильным, что Дасти чуть не выронил книгу из рук. Он все же поймал ее на лету, но потерял место, на котором остановился.

Просматривая текст в поисках нужной страницы, он был уверен, что глаза подшутили над ним. Подвернулась какая-то фраза, состоявшая из четырех слогов, в которые входило азиатское имя, и при беглом взгляде прочитанное проассоциировалось с тем, что столько времени занимало его мысли.

Дасти нашел вторую главу, страницу, абзац, и там, совершенно бесспорно, черным по белому было отчетливо напечатано теми же буквами то самое имя, которое Скит столько раз начертал на страницах из своего блокнота: доктор Ен Ло. Руки Дасти затряслись так, что строчка запрыгала перед глазами.

Звучание этого имени заставило Малыша немедленно впасть в странное состояние, словно он оказался загипнотизированным, а сам Дасти сейчас оказался потрясен так, что на шее у него высыпали мурашки крупнее рубчиков вельвета. Даже специально подобранная для оказания успокаивающего действия обстановка комнаты не могла помочь ему согреть хребет, который внезапно сделался холодным, как термометр в морозильном отделении холодильника.

Заложив страницу пальцем, он поднялся на ноги и принялся вышагивать по комнате, рассчитывая таким образом сбросить нахлынувшую на него нервную энергию и вернуться к чтению.

Почему на Скита таким невероятно угнетающим образом подействовало имя, которое означало всего-навсего персонаж беллетристической книги?

Причем, учитывая литературные вкусы Малыша, книжные полки в его квартире, прогибавшиеся под тяжестью романов-фэнтези, он, скорее всего, даже не читал этот триллер. В нем ни разу не упоминались ни драконы, ни эльфы, ни волшебники.

Сделав несколько кругов по комнате и начав понимать, насколько отвратительным должно быть настроение у запертой в клетке зверинца пантеры, Дасти вернулся в кресло. У него было такое ощущение, будто вся жидкость из позвоночного столба собралась в одном крошечном участке хребта, но он отстранился от этого чувства и вновь взялся за чтение. Доктор Ен Ло…

Настоящее «мокрое дело» — это отделение головы, особенно если заниматься им с негодными инструментами.

— Марти, здесь особый интерес представляют глаза жертвы. Насколько широко они раскрыты. Верхнее веко под влиянием шока до предела оттянулось назад, так что они кажутся полностью выкатившимися. В этом взгляде сокрыта такая тайна, такое потустороннее качество, словно ему в момент смерти открылось видение того, что ждет его в ином мире.

Она вгляделась в жалкие глаза на фотографии. Моргнула. Еще моргнула.

Перевернув страницы к следующей розовой закладке, доктор сказал:

— Марти, это особенно важно. Изучи это как следует.

Она слегка склонилась над страницей.

— Тебе и Дасти в конечном счете придется калечить женщин именно в таком стиле и вот так, по-умному раскладывать различные части тел на столе. Жертва здесь — девочка, ей было всего лишь четырнадцать лет, но вы двое будете иметь дело с людьми постарше.

Доктор с таким интересом разглядывал фотографию, что не увидел двух первых слез, пока они не пробежали почти по всему лицу Марти. Вид этой пары жемчужин просто поразил его.

— Марти, предполагается, что ты находишься в глубочайшей из глубин своего сознания, в его потайной часовне. Скажи мне, ты действительно находишься там?

— Да. Там. В часовне.

При полностью подавленной индивидуальности она не имела возможности проявлять эмоции как по отношению к тому, что она видит, так и к тому, что происходит лично с нею. Как и в случае со Сьюзен, доктору потребовалось бы вывести ее из часовни и приказать подняться на один-два марша лестницы, чтобы вести разговор на более высоком уровне сознания, иначе она не должна была проявлять такую странную реакцию, как эта.

— Марти, скажи мне, что тебя не устраивает.

Ее голос звучал не громче дыхания:

— Такая боль.

— Тебе больно?

— Ей.

— Скажи мне, кому?

Из ее глаз брызнули новые слезы; она указала на расчлененную молодую девушку на фотографии.

— Это всего лишь фотография, — сказал озадаченный Ариман.

— Живого человека, — пробормотала Марти.

— Она уже много лет мертва.

— Когда-то она была живой.

Судя по всему, слезный аппарат Марти был прекрасным экземпляром. Ее слезные мешки порождали слезные озера, достигшие ныне стадии наводнения, и вот еще две капли страдания выбежали из ее глаз.

Ариман вспомнил о последней слезе Сьюзен, пробежавшей по ее щеке в последнюю минуту жизни. Смерть, конечно, является острым экспериментом, даже в том случае, когда человек умирает спокойно, в состоянии полного отключения индивидуальности. Марти сейчас не умирала. И все же, эти слезы…

— Ты не знала этой девчонки, — настаивал доктор.

— Нет, — почти шепотом.

— Она могла заслужить такую участь.