Дин Кунц - Ложная память

— Я не боюсь тебя.

Его притворное спокойствие нисколько не подействовало на Марти; она продолжала сыпать словами все быстрее и лихорадочнее:

— Ладно, ладно, возможно, ты не боишься, хотя и должен бояться, да, да, возможно, ты не боишься, а вот я боюсь. Я боюсь себя, Дасти, боюсь, черт возьми, что я могу сотворить что-нибудь с тобой или с кем-нибудь еще, когда на меня накатит это затмение, сумасшествие, боюсь, что могу что-то сотворить и сама с собою. Я не знаю, что происходит со мною, это еще сверхъестественнее, чем экзорцизм [30] Обряд изгнания бесов. , пусть даже я не умею левитировать и поворачивать голову на триста шестьдесят градусов. Если мне, когда не надо, во время этого припадка безумия, в руки попадет нож или же твой пистолет, то я обращу его против себя, я знаю, что так и будет. Я ощущаю это болезненное стремление здесь, — она дважды стукнула себя кулаком по животу, — это зло, этого червя, который сидит во мне и нашептывает о ножах, ружьях, молотках.

Дасти потряс головой.

Марти села на кровать и принялась стягивать свои лодыжки одним из галстуков, но уже через несколько секунд остановилась, расстроенная.

— Черт побери, я совсем не разбираюсь в узлах. Ты должен помочь мне.

— Обычно хватает одной пилюли. Ты приняла три. Нет никакой необходимости тебя связывать.

— Я нисколько не доверяю никаким пилюлям и не собираюсь доверять. Или ты поможешь мне завязать узлы, или я засуну палец в горло, и меня вырвет этими пилюлями прямо сейчас.

Ее не убеждали никакие доводы. Страх так же владел ею, как Скитом — призрачный мир, в который тот погрузился после своего коктейля из наркотиков, да и логика вряд ли действовала сейчас на нее сильнее, чем на Малыша, когда тот сидел на крыше дома Соренсонов.

Марти, потная, дрожащая, сидела на кровати, бестолково закручивая галстук вокруг своих ног. В конце концов она расплакалась:

— Пожалуйста, милый, прошу тебя. Пожалуйста, помоги мне. Я должна поспать, я так устала, мне необходимо немного отдохнуть, или я совершенно развалюсь. Мне нужно хоть немного покоя , а никакого покоя не будет, если ты не поможешь мне. Помоги. Умоляю тебя.

Слезы сделали то, чего не смогла настойчивость.

Когда Дасти подошел к Марти, она откинулась на кровати и закрыла лицо руками, словно стыдилась того беспомощного состояния, до которого довел ее страх, а у него самого тряслись руки, пока он обвязывал галстуком ее щиколотки.

— Крепче, — попросила она, не отрывая рук от лица.

Дасти повиновался, хотя все же не стал затягивать узлы так сильно, как она просила. Мысль о том, чтобы, пусть по неосторожности, причинить ей боль, была для него непереносима.

Потом она протянула ему сжатые руки.

Взяв черный галстук, Дасти связал запястья достаточно крепко, чтобы Марти до утра могла ощущать себя в безопасности, но в то же время осторожно, чтобы не нарушить кровообращения.

Когда Дасти связывал Марти, она лежала с закрытыми глазами, отвернув от него лицо. Может быть, потому, что была потрясена силой владевшего ею страха, может быть, — потому, что стеснялась своего внешнего вида. И то и другое было возможно. Но Дасти подозревал, что она старалась скрыть от него свое лицо прежде всего потому, что привыкла отождествлять слезы со слабостью.

Дочь Улыбчивого Боба Вудхауса — а он был настоящим героем войны и за прошедшие после войны годы тоже не единожды вел себя как подобает герою, правда, уже на мирном поприще — всю жизнь стремилась соответствовать унаследованным ею понятиям о чести и достоинстве. Конечно, та жизнь, которую она вела как молодая жена и разработчик компьютерных игр в курортном прибрежном городе Калифорнии, не давала ей возможности для частых проявлений героизма. Это была хорошая жизнь, и она не ощущала в себе стремления окунуться в один из кипящих котлов бесконечного насилия, например, на Балканах или в Руанде, или принять участие в шоу Джерри Спрингера. Но, обитая в мире и спокойствии, она стремилась воздать дань памяти своего отца только через незаметный героизм повседневной жизни: хорошо выполняя свою работу, осуществляя свой жизненный путь в добрые и худые времена в соответствии с той клятвой, которую дала, когда выходила замуж, оказывая друзьям всю поддержку, которая была в ее силах, проявляя искреннее сострадание к людям, израненным жизнью, таким, как Скит, и живя честно, правдиво и с осознанным чувством собственного достоинства, чтобы избежать опасности оказаться в числе таких людей. Этот незаметный героизм, который никогда не вознаграждается орденами и торжественными маршами, является тем топливом и той смазкой, благодаря которым машина цивилизации продолжает свое движение. В мире, изобилующем искушениями самодовольства, самовлюбленности и самооправдания, имеется на удивление много таких маленьких героев, гораздо больше, чем можно было бы ожидать. Однако когда человек пребывает в тени большого героизма, как это случилось с Марти, тогда простая достойная жизнь и активная доброта, которые служат для других возвышающим примером, могут казаться ему недостаточными, а возможные срывы, даже в момент истинного несчастья, воспринимаются как предательство отцовского наследия.

Все это Дасти понимал, но не мог сказать Марти сейчас, а возможно, и никогда, потому что сказать об этом означало признаться, что он распознал ее самые потаенные уязвимые места. Это знание означало жалость и нанесло бы ущерб ее достоинству, как всегда бывает с жалостью. Она знала, что он это знал, и знала, что он знал о ее знании; но любовь становится глубже и сильнее, когда нам хватает мудрости, и чтобы говорить то, что должно сказать, и чтобы знать, чего никогда не следует облекать в слова.

И поэтому Дасти завязал черный галстук в торжественном молчании.

Когда Марти была надежно связана, она повернулась на бок. Из ее закрытых глаз все так же текли слезы. Валет подошел к кровати, задрал морду вверх и облизал ей лицо.

И лишь теперь из ее уст вырвалось рыдание, которое она столько времени подавляла, но это было лишь наполовину рыдание, потому что наполовину оно было смехом. А последовавший затем звук уже был больше смехом, чем рыданием.

— Мой усатый-бородатый мальчик. Неужели ты знаешь, что твоей бедной маме нужно, чтобы ее поцеловали, мой сладенький?

— А может быть, он учуял в твоем дыхании остатки аромата моей поистине прекрасной лазаньи? — спросил Дасти, надеясь подбавить кислорода в огонь просветления и заставить его гореть ярче и дольше.

— Лазанья или чистая любовь собаки, — ответила Марти, — мне совершенно неважно. Я знаю, что мой маленький мальчик любит меня.

— Твой большой мальчик тоже любит тебя, — заметил Дасти.