Мастер Чэнь - Шпион из Калькутты. Амалия и Белое видение (с иллюстрациями)

Прошел сто один год, я не знаю, как ты здесь оказалась, девица Керр, зачем приехала, какой ты была, и сегодня я старше тебя на целых восемь лет, сказала я имени на камне. И я не «девица». А кто? Вот вам интересная загадка, субинспектор Макларен: не девица, не замужем, не вдова и не разведена. И не говорите, что я «юная леди с прошлым» – это неточный, хотя верный ответ. Жаль, что вы уезжаете и не сумеете при случае назвать отгадку.

Я вздохнула, отогнала комаров, поющих песенку о малярии, – на этом кладбище они какие-то странные, громадных размеров и чрезвычайно злобные. И двинулась по Лайт-стрит, в потоке других велосипедов, рикш и редких «фордов», среди белых костюмов, вьющихся шарфов, тюрбанов и пробковых солнечных шлемов-тупи. Поехала на Эспланаду – громадный газон, отделяющий море от череды гордых британских зданий с классическими греческими колоннадами. Здесь – зеленое сердце города, а по четырем сторонам этого прямоугольника – белая балюстрада у воды, Городской зал, замшелые низкие бастионы Форта Корнуоллиса, строгое великолепие Даунинг-стрит (те самые колоннады).

И деревья, везде деревья – громадные, выше портиков и крыш, с густой листвой, цветами и бородами лиан.

Послушала веселый Tiger Rag, который скучно играл филиппинский бэнд в центре Эспланады, прячась от солнца под конической крышей чугунной беседки. Постояла у мавританской Башни Виктории, часы на которой отсчитывали мгновения моего последнего спокойного дня.

Заехала в порт, на пристань Суиттенхэма, посмотрела на маячивший в дрожащей дали тупой обрубок – японский крейсер, почти без надстроек, с двумя несуразно большими орудиями на носу. И – ближе – на пришвартованную к Суиттенхэму посудину с бортом, обросшим пронзительно-ядовитой зеленью водорослей и еще ракушками, торчащими, как обломки зубов. С этого судна по гремящему металлом трапу на асфальт пристани шел нескончаемый поток китайцев с коричневыми неподвижными лицами и испуганными глазами. Один неуверенно улыбнулся мне, другой в восторге начал рассматривать мои ноги в кремовых чулках и споткнулся. Отсюда им была прямая дорога в Иммиграцию – «Мау ва кун», «место, где задают вопросы» – и далее на оловянные шахты, стройки и куда угодно еще.

Дальше… дальше в тот день я повернула велосипед в расщелину между колоннадами Даунинг-стрит и тронулась к великолепию главной улицы, Бич-стрит, обогнав низкую калошу маленького троллейбуса у здания Гонконг-шанхайского банка.

На Биче постепенно росло нечто еще более грандиозное, другой банк – «Стандард Чартерд». Трудно в это поверить – но, кажется, в итоге тут будет целых пять этажей, со скошенным вбок фасадом, напоминающим нос линкора. Впрочем, в наши дни, когда деньги растут на деревьях, олово стоит чуть не 300 фунтов за тонну, строят везде – город стучит молотками и скрипит канатами. По всему Бичу пахнет известкой и деревом, старые двухэтажные здания обрастают бамбуковыми лесами: лакированные жердины связаны в суставах канатами, будто бинтами.

Нет ничего более европейского, чем эти яростно перестраивающиеся сейчас по всему городу китайские кварталы: год назад тут был двухэтажный домик из дерева, замазанного штукатуркой, сейчас – то же самое, но из кирпича. Вот из-под бамбуковых лесов выглядывает целый блок прилепленных друг к другу новых двухэтажных домов. Все вместе – как кремовый торт: белая штукатурка, по ней – свежее гипсовое рококо из раскрашенных цветов, непременно античные колонны и фронтоны и обязательно – похожие на стиральные доски ставни на втором этаже. А под самой крышей опять гипсовые медальоны, с выдавленными в них фамильными иероглифами хозяина. Индиго, цвет стен прошлой эпохи, стремительно меняется у нас в Джорджтауне на новомодную бледную бирюзу всех оттенков, тогда как в Малакке стены почему-то становятся сегодня нежно-розовыми, а в Сингапуре – желтовато-лимонными.

Я продралась сквозь многоцветную толпу, говорящую минимум на десяти языках, и это не считая английского. Остановилась у витрин Логана, под вывесками «Пианино Робинсона» и «Коламбиа графонолаз». Посмотрела, как в начищенном до неземного сияния латунном поручне отражается рикша со складчатой крышей, тянущий ее китаец, я в белой шляпке, колонны дома напротив, а в общем – скрученный в трубочку – весь мир.

Зашла в торжественные залы Логана, выслушала «госпожа Амалия, вот это я отложил для вас, совсем новый талант, из Америки, зовут Росс Коломбо – послушайте тихим вечером». Положила, выйдя на улицу, две тяжелые пластинки в велосипедную корзинку. И свернула с Бича в переулок справа, где мир становится, если такое можно себе представить, еще более китайским.

Лавки: счеты, весы и увесистый телефон, вот тут продается что-то ядовитое из аптечной серии – jaga powder, belachan, chinshalok. Везде – масло мускатного ореха и персика в запыленных бутылочках. Дальше – магазин с десятками птиц в клетках.

Море качающихся черных голов, шлепанье босых ног и стук деревянных сандалий. Шарканье каучуковых подметок, изготовленных из стершихся автошин (шнурок между большим и указательным пальцами с желтым ороговевшим ногтем размочален и вот-вот порвется). Звоночки: везут мороженое. Запахи: горят сандаловые опилки, пахнет нефтью керосин горелок, а тут еще лошадки с их ароматами и редко – проползающие среди толпы авто, едко и черно дымящие.

И еще запах: одеколон парикмахера, работающего перед зеркалом, укрепленным на стене. Полуголый клиент – спиной к уличной жизни, на его укрытые полотенцем плечи ложатся черные кисточки ровно обрезанных влажных волос. В двух шагах – то же самое, но классом выше: пермпарлор в стиле ардеко, очень заметная часть уличного пейзажа. И почему китаянкам так идет завивка? Я потрогала свою прическу и пошла дальше.

Мимо пахнущих раскаленным маслом и испускающих пар прилавков с надписями: prawn mee, Assam laksa. Вот пирамида зеленых шаров – свежие кокосы, каждый – уже с обструганным белым монблановым верхом.

И дальше, завороженная, я остановилась у сооружения, которого в детстве страшно боялась.

Это настоящий станок, сбоку – тяжелое чугунное колесо, рядом второе поменьше, сверху жестяной кожух-крышка – под ним скрываются два мощных металлических валика, не дай бог между ними попадет палец, эту боль нельзя даже представить. Но китаец в темных шортах до колен и белой майке ничего не боится, он берет бледно-зеленые, похожие на молодой бамбук, длиной в пол-ярда побеги сахарного тростника, загоняет их под кожух, между валиков. Поворачивает колесо – валики крутятся, и между ними течет густой липкий сахарный сок. Сока не пропадает ни капли, он выливается через жестяной клювик в стаканы со льдом, а несчастные побеги выползают с другой стороны валиков, измочаленные в мелкую сухую дранку.