Владимир Лорченков - Прощание в Стамбуле

– Типа твердой водки, которую можно грызть? – улыбнулась она. – Как в анекдоте.

– Как в книге одного русского писателя, которого я знаю лично. Силаев.

– Опять русские, – поморщилась она, – и откуда ты знаешь писателя?

– Я сам писатель, Анна-Мария.

– Правда?! – очень и так искренне удивилась она, и я даже не разозлился.

– Анна-Мария, – признался я, – пока мы будем курить, у меня упадет.

– Ничего, – сказала она. – Иди сюда.

Я подошел, она протянула мне мои джинсы. Я достал готовую – ненавижу готовить все в городе – сигарету и подкурил. Анна-Мария схватила меня за поясницу. Заглотнула и стала скользить. Вперед-назад, вперед-назад. Время от времени я отрывал ее голову и вдувал дым прямо в нее. Поэтому во рту у нее стало не горячо, как обычно, а как будто там кипяток. Было здорово.

– У тебя во рту словно пар, Анна-Мария, – взял я ее за уши, – это так здорово. Прямо сауна. Хватит. Хватит!

Она недоуменно посмотрела на меня, но я не дал ей продолжить и толкнул на куртку. Она упала. Я снял с левой руки командирские часы с надписью «50 лет ВМФ СССР», которые подарил мне перед отъездом в Россию отец, и положил их рядом с ее головой. Поставил определитель. Объяснил:

– Трахаться перестанем, когда стрелка будет вот здесь.

Она наконец улыбнулась, и мы начали. Анна-Мария задрала ноги. Только тогда я увидел, что она все еще в носках. Через три часа левый как-то сполз. А вот правый продержался до самого конца. Я кончил в нее – причем еле-еле, пришлось черт знает что навоображать, – и мы еще час лежали в заброшенной синагоге, остывая и приходя в себя.

Вконец уставшая Анна-Мария уснула, я потихоньку, лежа, натянул на себя джинсы и глядел, как окно темнеет и листья в нем из ярко-золотых становятся сначала желтыми, затем темно-желтыми, серыми и, наконец, черными. Глядел то на них, то на Анну-Марию. На нее глядел вскользь, потому что голова ее была на моем левом плече и лица мне не было видно. Смотрел на ноги, на опускающийся и поднимающийся живот – она дышала им, – на складку между этим плоским животом и пупком. Благодаря этой складке и было видно, что здесь полагается чему-то обвисать. Фигура у нее была идеальная. Ты просто красавица, Анна-Мария. Иногда ветер все-таки поднимался, пусть и не такой сильный, как днем, и листья падали не вниз, а чуть вбок. Как раз в окно. Постепенно они у подоконника собрались, как цветастая лужа после дождя. Но и она посерела. Стало совсем темно и чуть неприятно. Я подумал о том, что в заброшенном здании могут ночевать бродяги, и решил разбудить Анну-Марию. Но сам задремал, а потом проснулся от того, что наступил день.

Но это, конечно, был не день. Просто зажегся фонарь напротив, из-за которого в мансарде стало очень светло.

И Анна-Мария проснулась.

– Ты классно трахаешься, – сказала она, едва проснувшись, – не ожидала. Можно считать, наше знакомство началось именно отсюда.

– Спасибо. Мне приятно. Правда, у меня не всегда и по настр…

– Еще хочу, – зевнула она.

– Ну ты и блядь, Анна-Мария, – сказал я. – Ну ты и блядь.

Одел ее и потащил домой.

В Стамбуле третий день дождь.

Чайка Анна-Мария сегодня прилетела позже, чем обычно. Мне показалось, что она прихрамывает, но это может оказаться иллюзией: чайки передвигаются бочком, переваливаясь, и, наверное, она просто так ходит. А может, специально заваливается на одну ногу, чтобы разжалобить меня еще больше. Хотя куда уж. При виде этой чайки у меня глаза на мокром месте. Весь Стамбул сегодня, вчера и позавчера – одна вода на ровном месте. Туристический рай. Я зомбирую этим словосочетанием туристов, я вставляю его где угодно и как угодно: им напичканы все мои работы, концепции и статьи. Туристический рай, рай для туристов, рай, туристы, туризм. Это не считая многочисленных синонимов: отдыхающих, гостей, Эдема и прочая, прочая. Я шпигую этими словами все так же, как шпигую тобой, Анна-Мария, плоть и сало своих воспоминаний. Ты специя моей жизни. Без тебя она пресна и жирна.

Ты дала моей жизни вкус и аромат диких трав.

Я вынимаю из рюкзака размороженную рыбу и бросаю куски чайке Анне-Марии. Она уже привыкла ко мне. Подходит совсем близко, не на вытянутую руку, но все же почти. Еще немного, и чайка Анна-Мария позволит мне погладить себя. Говорят, с этим надо бы осторожнее, потому что чайки цепляют на мусорках всякую заразу, да и о птичьем гриппе трубят все газеты. Но я слишком долго работал в газетах, чтобы верить тому, о чем они трубят. От судьбы, говорят на Востоке, не уйдешь. Только здесь, в Стамбуле, эта банальность, этот штамп приобретает звучание искренности. Видимо, все дело в атмосфере города. Она такая солидная, такая мистическая, такая древняя, настолько подкрепляет собой всякую мудрость, всякую древность, что невольно вспоминаешь – наиболее внушающие доверие лица бывают у самых отпетых мошенников.

Чайка подпрыгивает, и я вспоминаю о ней. Оказывается, я сижу, глядя в пролив, с согнутой рукой, а рядом лежит рюкзак. Я понимаю, что сейчас очень похож на Анну-Марию, когда она застывала, глядя в пустоту. Ее привычка. Что же. Хоть это ты мне оставила, Анна-Мария. Я вытряхиваю из рюкзака остатки рыбы и тактично отхожу в сторону, чтобы чайка Анна-Мария могла доесть, не опасаясь моих рук. Она не понимает, что бояться ей не то чтобы нечего, но просто нет смысла.

От судьбы уйти нельзя, а вот прийти к ней можно запросто.

Анна-Мария сидела на краю ванны и брила лобок. Я лежал у нее в ногах – благо размеры ванны, купленной ее папашей в дорогом магазине Бухареста, позволяли – и блаженствовал. Она закончила и сунула в себя палец. Сказала:

– Моя девочка, моя лысая девочка, – потом засмеялась, хлопнула меня по макушке и добавила: – И мой мальчик, мой лысый мальчик.

– Анна-Мария! – мне нравилось произносить ее имя вслух. – Прекрати! Шутки идиотские.

– Почему, – спросила она весело, но ничуть не обидно, – мужчины так нервничают, когда лысеют?

– Наверное, волосы – это сила. Как у Самсона, помнишь? Хотя, прости, ни хера ты не помнишь, потому что не читала и не знаешь.

Она выпрыгнула – сразу, махом, оперевшись о край ванной, – на коврик и стала разглядывать себя в зеркало. Я закрыл глаза, потому что вода попала мне на лицо. Анна-Мария, несмотря на стройность, была очень крепкой физически. Занималась когда-то гимнастикой, даже норму мастера спорта выполнила. Иногда, когда Анна-Мария, отойдя от обычной спячки, бесилась, я побаивался. Одним ударом ноги эта задастая спортсменка могла сломать ребро. Особенно такому тюфяку, как я.

– Расскажи, – сказала она, оттягивая кожу на шее, – давай, про Самсона?

Минут пятнадцать я, как мог, пересказывал ей содержание библейского сюжета. Это оказалось непросто: Анна-Мария слушала ее не как притчу, а как вполне реальную историю, поэтому у нее возникло множество вопросов. Ответить на них я не мог.