Киран Харгрейв - Милосердные [litres]

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Прошу прощения, – говорит Урсула, прижимая руку к животу. – Нам никто ничего не сказал. Все-таки страшно узнать, что здесь раньше хранили тела покойных.

– Ничего страшного в этом нет, – говорит Марен. – Зимой мертвые часто покоятся в помещении. Обычно мы держим их дома, но… – Но их было двое. Они заняли бы всю комнату. – Раньше это был лодочный сарай. Мы не знали, что его переделают под ваш дом.

Если бы все сложилось иначе, теперь это был бы их с Дагом дом. И уж Марен бы не допустила, чтобы двери и потолок заросли паутиной. В ее доме на окнах висели бы тканые занавески, а над огнем в очаге бурлила бы в большом котле густая похлебка из оленины.

Ей хочется поскорее отсюда уйти.

– Куда их положить?

Урсула рассеянно озирается по сторонам, словно что-то потеряла и не может найти.

– Я… – Она указывает на пол перед камином.

– Тут две подстилки, – говорит Марен. – Может, одну положить у кровати? Чтобы не вставать с теплой постели сразу на холодный пол.

Урсула кивает и густо краснеет. Неужели ее так смутило упоминание о постели? – удивляется про себя Марен. Может быть, в Бергене не принято говорить о подобных вещах с посторонними: она знает, что отец Дага построил дом в два этажа именно для того, чтобы спальни детей и родителей располагались отдельно, как это было в их доме в Тромсё.

Марен расправляет одну подстилку и кладет ее на пол перед камином. Мех хороший, приятный на ощупь, и Марен разрезала шкуры так, чтобы белые оленьи грудки располагались в углах. Получился почти узор. Марен разглаживает подстилку, смотрит на Урсулу, ждет одобрения, но та глядит в одну точку, по-прежнему держась за живот.

Марен стелет второй половик перед кроватью. Постель убрана, но покрывало смято. Перед тем как выпрямиться и встать, Марен на секунду прикасается к нему: оно еще теплое.

Урсула ворошит кочергой дымящиеся поленья. Марен понимает, что это не ее дело, но она просто не может смолчать.

– Надо взять сухих дров. – Она указывает на дверь в кладовую. – У вас их много. Кирстен все приготовила.

– Да, я… – Урсула резко встает: ее веки дрожат. Марен быстро подходит к ней и хватает под локоть, испугавшись, что она сейчас упадет. Урсула кладет руку ей на плечо, и Марен вспоминает их первую встречу на пристани. Ладонь у Урсулы холодная и очень мягкая.

– Вы хорошо себя чувствуете?

Урсула закрывает глаза. У нее нежные веки, бледно-розовые, как внутренняя сторона морских раковин или ногти на пальчиках новорожденного младенца. Она дышит неровно и быстро: от ее дыхания по-прежнему веет чем-то странным и сладким, от чего у Марен сводит зубы.

– Да. Извините. – Она расправляет плечи, и Марен отпускает ее локоть, но все равно придерживает за спину. – У меня кружится голова.

– Дать вам воды? Или, может быть, хлеба? – Марен осторожно усаживает Урсулу на ближайший стул, укутывает одеялом. Не дожидаясь ответа, хватает кувшин и тут же ставит на место. Кувшин пустой.

– У вас нет воды.

– И хлеба тоже, – произносит Урсула тихим, бесцветным голосом. – Я не знаю, как…

– Как? – Присмотревшись получше, Марен видит, что вода в тазу для умывания подернута жирной сероватой пленкой. Дом не просто не обжит – он безнадежно запущен.

– Как… – Урса опять умолкает и резко втягивает в себя воздух.

Что-то сжимается в груди у Марен, и она снова хватает кувшин.

– Я принесу вам воды. Вы сидите, а я сейчас.

– Извините меня, я должна была…

Марен слышит шелест юбок. Урсула встает, опираясь на стол. Нежная кожа у нее на запястьях сморщилась, лицо как будто помялось. Марен отводит взгляд, говорит, обращаясь к ее ногам:

– Вам надо сесть. Отдохнуть. Я скоро вернусь.

Марен еще успевает услышать, как скрипнул стул у нее за спиной, и вот она уже вышла под яркий солнечный свет, одновременно радуясь, что наконец-то покинула этот дом, и уже желая поскорее вернуться. Она полной грудью вдыхает морозный воздух и спешит к себе. Торил уже ушла, одеяло, которое она повесила проветриться на заборе, валяется на земле: Марен топчет его ногами.

Мама присматривает за Эриком, играющим у очага. Когда Марен заходит в дом, мама резко оборачивается в ее сторону.

– Что-то ты долго.

– Я зашла их разложить.

– Госпоже из Бергена не пристало самой возиться с половиками? Как тебе дом?

– Ей нездоровится. У нее кружится голова. – Марен подходит к ведру с питьевой водой, наполняет кувшин. – А дом…

Она не знает, как рассказать о печали, нахлынувшей на нее в этом месте. Как рассказать об Урсуле, о грязных полах и о теплой постели, о том, что сам дом кажется нежилым и заброшенным, каким не был даже тогда, когда Даг водил Марен смотреть на их будущее жилище. Даже когда Дийна с Варром хранили покой их погибших родных. Малыш Эрик хватается за ее юбку, когда она проходит мимо, чтобы взять из корзины буханку черного хлеба.

– Это еще зачем?

– У них нет хлеба.

Мама презрительно фыркает.

– В доме у комиссара нет хлеба? Небось, все умяла его упитанная жена. – Мама щурит глаза, ее впалые щеки как будто ввалились еще сильнее. – Мы не настолько богаты, чтобы раздавать еду.

– У нас его хватит еще на неделю, – говорит Марен, заворачивая хлеб в чистое полотенце. – Они вернут нам буханку, когда будут печь.

– Вот ленивая туша, – говорит мама с такой злобой в голосе, что Марен замирает и удивленно глядит на нее. – Чем она там занимается целыми днями? Пока муж весь в трудах и заботах, интересуется, навещает…

– Кого навещает?

– И Торил, и Магду. Они говорят, что он молится вместе с ними. И, как я понимаю, он также проявлял интерес к Дийне. – Мама облизывает уголки губ, где кожа потрескавшаяся и сухая. – Может быть, скоро он придет к нам.

– Может быть. – Марен набрасывает шаль на плечи, чтобы скрыть внезапную дрожь. – Я скоро вернусь.

Она старается поскорее пройти мимо дома Торил. Может быть, комиссар сейчас там? Молится вместе с чужими людьми, бросив собственную жену в одиночестве. Она снова наступает на упавшее одеяло, давит его каблуками.

Дверь в лодочный сарай приоткрыта. Студеный воздух сочится внутрь, огонь в камине уже еле теплится, и кажется, сейчас погаснет. Урсула так и сидит за столом, где оставила ее Марен. Костяшки пальцев, вцепившихся в одеяло, побелели то ли от холода, то ли от напряжения. Марен с трудом сдерживает раздражение – нельзя было встать и закрыть дверь?

– Вот, – говорит она, грохнув кувшином о стол. Урса вздрагивает, поднимает глаза. – Вода и хлеб. Где ножи?

– Там.

Марен смахивает засохшие крошки с разделочной доски. Нож тупой, точильного камня нигде не видать. Она кое-как отрезает два ломтя хлеба, кладет их на тарелку – выбрав самую чистую, – и ставит ее перед Урсулой вместе с костяной чашкой с пятном на ободке.