Адель Паркс - Двое

Я не обманывюсь. Оглядываясь, я вижу раздраженных, недовольных родителей, ссорящихся потому, что одного из них достало качать их чадо на качели, пока другой не может оторваться от телефона. Некоторые переругиваются, некоторым нечего сказать друг другу. Семейная жизнь не гарантирует счастья. Господи, я это знаю. Но я также вижу семьи, воплощающие мою цель. Те, что смеются над своим умилительным пухлым малышом, сделавшим что-то обыденное вроде отрывания маргаритки или поглаживания собаки. Те, что передают огромные рожки мороженого в протянутые толстенькие ручки и купаются в лучах ответной улыбки своего ребенка. Я знаю, что мне нужно избавиться от этой привычки. Этого профессионального вуайеризма. Это вредно. Мне нужно участвовать, а не бесконечно топтаться на границе жизни. Если я могла бы позволить себе ходить к психотерапевту, она бы, скорее всего, захотела поговорить о том, что мне нужно встретиться лицом к лицу с моими проблемами с зачатием. Я бы не хотела об этом говорить. Наверное, хорошо, что я не могу позволить себе психотерапевта.

Я вижу его, у него густые и темные волосы. Такие черные, что я думаю, он их красит, потому что я бы дала ему под или немного за сорок, а большинство людей в этом возрасте борются с сединой, верно? На мгновение мое мнение о нем ухудшается из-за этого. Настолько тщеславный мужчина кажется отталкивающим. Но это а) глупо, потому что этот мужчина не просил меня на него глазеть и, скорее всего, его совсем не интересует, что я думаю о его уходе за собой и б) это чрезвычайно лицемерно, сексистски с моей стороны, потому что я сама крашу волосы, всегда это делала. С подросткового возраста, ради веселья и моды. И – примерно последние три месяца – по необходимости. Преждевременно (как мне нравится думать) несколько гадких белых волосков (не седых – прямо таки белых – я настолько впадаю в крайности) неожиданно начали проклевываться по линии роста волос, как грибы в болотистом осеннем поле.

Но у него были черные брови, и волоски на ногах тоже темные, поэтому, может, он и не красит влосы. У него отличный подбородок, сильный, волевой. Он загорелый. Многие лондонские мужчины проводят много времени, горбясь над компьютерами, и это видно. Этот мужчина выглядит, будто проводит значительную часть времени на улице. Этот красивый мужчина всего лишь среднего роста, пять футов десять дюймов, может, одинадцать, но он выглядит особенно сильным и решительным. Он мускулистый, поднимает своих мальчиков и сажает на свои плечи с поразительной легкостью. Обоих мальчиков одновременно, как циркач! Не думаю, что он пытается привлечь внимание, но привлекает. Он притягательный. Я замечаю нескольких женщин, украдкой бросающих на него взгляды, даже тех, кто со своими мужьями и детьми. По виду одному мальчику года два, второму – пять. Они оба похожи на отца. Крепкие, сильные, с легкостью загорающие золотые руки. Они источают мальчишескую энергию и свирепость. У каждого копна темных волос, как у папы, и хотя я недостаточно близко, чтобы точно сказать, я представляю густые длинные ресницы, которые могут создавать ветерок, когда они моргают. Единственное различие между ними это то, что младший ребенок кажется открытым и легким – он много улыбается и смеется – а старший хмурит брови, как отец. Он выглядит серьезным.

Я смотрю на этого очень красивого мужчину и, хоть он мне нравится, и я наслаждаюсь этим, меня так же жалит знакомое, но всегда неприятное чувство. Я завидую его жене. Не то чтобы она была где-то рядом. Он играет с двумя мальчиками один, несомненно давая ей побыть несколько часов наедине. Может, она пошла на маникюр, или пьет Шардоне с подругами. Я представляю, как он говорит: «Давай, дорогая, ты этого заслуживаешь, они с тобой всю неделю. Теперь моя очередь». Я ненавижу его жену. То есть, очевидно не по-настоящему, я же не знаю его жену.

Но вроде как.

Это происходит в мгновение ока. Мгновение, которое заканчивается прежде, чем началось, и все же оно немедленно, навечно врезается мне в память в замедленной съемке. Он отводит взгляд всего на наносекунду. Старший мальчик выкрикивает: «Посмотри на меня, папочка!» Он стоит на качели, неумело подгибая колени в попытке раскачаться. Цепи качели гремят.

– А ну сядь, – приказывает отец. От озабоченности он звучит свирепым, старомодным. На лице мальчика мелькает беспокойство, он рисовался, делал что-то смелое, примечательное, он не совсем понимает, в чем проблема. – Ты упадешь! – кричит отец для прояснения. – Ты хочешь довести меня до сердечного приступа?

Тогда старший мальчик слушается – медленно, опасно подгибает колени, качель дрожит, когда он находит более безопасную позу – младший нетерпеливо выдергивает ладошку из папиной руки и пытается сам съехать с горки. Вместо этого он переваливается сбоку. Он падает головой на бетон, словно спрыгивая с трамплина в бассейн. Его пухлое тельце несется к земле. Ускоряется, хоть высота падения меньше двух метров. Звук удара его младенца о землю сотрясает меня до костей.

Нос, губы и голова кровоточат сильнее всего.

Я мгновенно оказываюсь на ногах. Бегу к ним. Обычно я колеблюсь, но не теперь. Отец просто таращится на ребенка. Замерев. Он не наклонился помочь ему инстинктивно, что странно. Наверное, он в шоке. Ребенок не кричит, что было бы успокаивающим, нормальным. Может, он потерял сознание? Я осторожно касаюсь его маленькой руки, и он моргает. Он в сознании, но потрясен. Почему он не плачет? Он смотрит на меня круглыми, доверчивыми глазами. Я понятия не имею, почему этот ребенок решил, что может мне доверять. Я не знаю ничего о детях, травмах или что нужно делать. Я не знаю ничего, но все же он нуждается во мне. Он смотрит на меня, будто у него есть только я, и так как его отец замер на месте, временно став бесполезным, так и есть.

– Ничего. Ничего. Все будет хорошо. Я с тобой, – бормочу я, вытаскивая телефон и вызывая «скорую».

Я в майке с расстегнутой рубашкой поверх нее. Я быстро сбрасываю рубашку и прижимаю ткань к его рассеченной голове. У меня нет навыков первой помощи (какого хрена у меня нет навыков первой помощи?!), но я инстинктивно знаю, что мне нужно замедлить кровотечение. Старший мальчик теперь подбежал к отцу. Они оба наблюдают за мной, но остаются на отдалении от меня и друг от друга. У меня нет времени раздражаться или думать о причинах. Они смотрят в страхе, и я вижу что-то в их взглядах. Эти люди видели трагедию, они ожидают худшего. Они в ужасе.

Пока мы ждем «скорую», я продолжаю успокаивающе бормотать отцу и мальчикам. Я говорю, что все выглядит хуже, чем есть на деле (я этого не знаю). Я обещаю остаться с ними, потому что отец спрашивает об этом, а я не могу ему отказать. Фиона наблюдает, шокированная. Он не привыкла, чтобы я брала что-либо под контроль, или могла это сделать. Вокруг нас собралась небольшая толпа зевак, они все спрашивают, вызвали ли «скорую», кто-то закутывает пострадавшего малыша в свою куртку, кто-то спрашивает, хочет ли он пить, а еще один человек говорит, что ему нельзя ничего пить или есть, «на всякий случай». Потом толпа начинает расходиться, родители не хотят, чтобы их дети видели это, они кивают мне и бормочут: «Похоже, вы сами справитесь», и исчезают. Я не знаю, стоит ли двигать ребенка. Я уверена, что этого делать нельзя, учитывая возможное сотрясение, но все же каким-то образом он опускает голову мне на колени. Кровь из его раны пропитывает мою белую ажурную юбку. Я нежно поглаживаю его плечо, держу за руку, его большие карие глаза не отрываются от моих все это время.