Вольфганг Хольбайн - Кровь тамплиеров

Вопреки опасениям, Давид спал глубоким сном без сновидений после того, как поздним вечером этого долгого и богатого событиями дня улегся в кровать и, разминая тяжелые от усталости члены, беспокойно ворочался в своих подушках. Внутренне он все время был готов к тому, что Арес или Шариф незаметно прокрадутся в гостевую комнату и перережут ему глотку или воткнут кол в грудь, чтобы только продемонстрировать, как невероятно быстро заживают его раны, или понаслаждаться его мучениями, или по какой-либо иной, неизвестной ему причине, которая могла быть у темноволосого Гунна несколько часов назад в фехтовальном зале.

Хотя никто его не будил и взгляд на наручные часы убедил его, что он спал больше восьми часов, юноша чувствовал себя разбитым, проснувшись на второй день и неохотно вытащив ноги из-под одеяла.

В абсурдной надежде, что можно передвинуть время назад и чудесным образом оказаться в своей интернатской комнате, Давид охотнее всего снова уткнулся бы в подушки, закрыл глаза и спал дальше, но механизм в его черепной коробке сначала осторожно, потом все быстрее начал приходить в движение, которое, как прежде, так и теперь, было необозримым и хаотичным. События прошедшего дня отбрасывали тени на этот еще, в сущности, не начавшийся день и грозили погубить Давида прежде, чем он что-либо съест или хотя бы умоется.

Запах свежих булочек, аппетитной колбасы и ароматного чая с жжёным сахаром прогнал оставшуюся усталость в кратчайший срок. На табуретке рядом с кроватью Давид обнаружил поднос с завтраком – в этом он увидел очередное проявление любви со стороны матери. Хотя ему все еще было нелегко видеть в Лукреции нежную, заботливую мать, когда она не стояла непосредственно перед ним, он принял этот жест заботы как материнский поцелуй в щеку. В течение всей его жизни никто никогда не подавал ему завтрак в постель. До сих пор за завтраком он стоял каждое утро в очереди среди более или менее раздраженно-привередливых, заспанных детей и подростков, держа в руках оранжевый пластиковый поднос, на котором иногда – когда он, стоя и снова почти засыпая, затем все же просыпался, – лежала булочка, ломтик пресного, безвкусного сыра и… если повезет и ему достанется (потому что не так уж мало людей в своей бесцеремонной жадности припрятывали под куртку парочку лишних яичек), если на его долю хватит, то он получит еще и сваренное до невероятной твердости крутое-прекрутое яйцо.

Растроганный приятным жестом – завтрак в постели! – и вдруг ощутив волчий голод, Давид присел в кровати, и его настроение поднялось на целый пегель [13], отчего он внутренне объявил себя готовым встретить этот день непредубежденно и дать ему шанс оказаться лучше вчерашнего. Также и о своей матери, о которой сейчас думал, он наверняка сумеет составить более объективное и, как он надеялся, более положительное впечатление. Он вовсе не забыл, как плохо чувствовал себя здесь накануне. Его разум все еще настаивал на уходе из «Левины», но теперь он не считал это таким спешным. Если в предстоящий день он не будет ощущать себя значительно лучше, решил юноша, то непременно сразу же покинет «Левину».

Давид проглотил по всем правилам завтрак и как раз закончил в соседней гостевой ванной утренний туалет, когда Лукреция зашла к нему без стука, по-дружески, осведомилась о его самочувствии и дала ему понять, что он должен последовать за ней в фехтовальный зал. По дороге он тайно наблюдал за матерью. Она действительно необыкновенно красива, признал он с восхищением. В этом признании присутствовала и нота зависти. Видимо, внешне он скорее походил на отца, которого никогда не видел, так как, кроме карих глаз, Лукреция, как он считал, ничего не передала ему в наследство. Вообще материнской стороне его семьи была явно дана некая странная физическая привлекательность, ибо даже у Ареса, как бы заносчиво и самонадеянно тот себя ни вел, Давид не смог бы оспорить наличие своеобразной красоты, связанной с противоречивой аурой брутальной эротики. Он чувствовал себя рядом со своей матерью как гадкий утенок. Когда они подошли к охраняемому Шарифом фехтовальному залу и вошли внутрь и он увидел перед собой своего дядю, ему представилось, что гадкий утенок внезапно скинул скучное платье из перьев и стоит голый перед двумя элегантными лебедями.

Но это чувство исчезло почти мгновенно, когда его взгляд встретился с совсем непривлекательным, скорее наглым взглядом Ареса. Если это была цена за красоту, решил юноша, тогда он чувствует себя в своей собственной скучной коже хорошо и удобно.

– Когда ты в следующий раз встретишь Роберта фон Метца, ты должен быть подготовлен, – сказала Лукреция.

В то время как Давид размышлял над этой фразой, не зная, что его мать, собственно, имеет в виду, она указала ему на Ареса, клинком своего меча с небрежной элегантностью рисовавшего в воздухе пару мандал [14]. Во всяком случае, Давид предполагал, что рисунки, в которых вместо карандаша двигается оружие, скорее всего напоминают мандалы.

– В нем ты имеешь лучшего учителя, – добавила, улыбаясь, Лукреция и отвернулась от Давида, чтобы оставить их с Аресом одних на арене и занять наблюдательную позицию в конце зала. Шариф последовал за ней, словно вторая тень.

Как и накануне, но на сей раз без предварительного оповещения, Арес бросил Давиду меч. Давид поймал его и был, вероятно, удивлен этим больше, чем все остальные в зале. Строго говоря, никто, кроме него самого, особенно не удивился. Лукреция довольно улыбалась, Арес смотрел на него, презрительно сморщив нос, в то время как в его глазах блеснул вызов, а Шариф реагировал так, как он реагировал на все, что вокруг него происходило, а именно – никак.

– Добро пожаловать в школу, племянник, – тихо сказал Арес.

Взгляд Давида метался, сбивая с толку его самого, между оружием в его руке и Аресом, в то время как свободная левая рука Давида непрерывно трогала живот, то есть то место, куда Арес во время их первого боя всадил меч.

– Я не повредил никаких жизненно важных органов, – заметил Арес, угадав мысли Давида, которые ясно отражались в его жестах и мимике.

Он ухмыльнулся, явно развлекаясь, за что Давид стал ненавидеть его чуть больше, чем ненавидел до сих пор. Поигрывая тяжелым мечом, словно тот весил не более чем веточка бамбука, дядя начал кружить вокруг племянника, как подстерегающий наживу хищный зверь.

– Мы с тобой нечто особенное, мальчик, – сказал он беззаботным тоном, но не смог спрятать промелькнувшую в глазах взволнованно предвкушаемую радость от уверенности в своей победе. – Лукреция верит в историю о священной крови. Ну, ты, конечно, знаешь, о чем я говорю: друг Иисус и добрейшая Мария Магдалина…