Кэрол Джонстон - Зеркальная страна

Клоунов я не особо любила; мы с сестрой считали, что они – совершенно другой, отличный от людей вид. Я испытывала к ним смешанные чувства, жалость пополам с брезгливым недоверием: мне казалось, что эти существа больше ни на что иное не годятся, и, хотя мне было всего восемь лет, я понимала, насколько ограничены их возможности. Эл полагала, что путешествовать с бродячим цирком – лучшая работа в мире.

Зато Зубная Фея клоунов боялась, а мы боялись Зубную Фею… Поэтому и прятались в кафе «Клоун» (кожа чешется под слоем грима и пластиковыми носами, нейлоновыми париками и комбинезонами), пили кофе, кушали жареные пончики в компании двух клоунов-старожилов по имени Дикки Грок и Пого. Первый работал поваром в кафе: немой, с грустным лицом, бывший жонглер, который терпеть не мог цирк и рано ушел на пенсию. Второй клоун был щуплым, с большими зубами, – король фарсовых трюков, обожавший подкрадываться к людям сзади и орать в рупор. Меня он ужасал ничуть не меньше, чем Зубная Фея.

Впрочем, оно того стоило, ведь кафе «Клоун» принадлежало только нам. Это было одно из лучших укрытий на свете.

Сглатываю комок в горле. Я не вспоминала про кафе «Клоун» много лет, как и про нас с сестрой… Мне хочется вдохнуть свежего воздуха. Я подхожу к окну и пытаюсь рывком поднять нижнюю раму. Она не поддается. Я с недоумением опускаю взгляд. В подоконник вбито с десяток кривых гвоздей. Хотя бояться нечего, меня охватывает страх. Мне становится так же страшно, как в Лос-Анджелесе, когда на долю секунды я поверила, что Эл мертва. Точнее, не я, а часть меня, которая рада возвращению туда, где наша первая жизнь закончилась и не должна была продолжиться никогда.

– Ах, Эл, – шепчу я, водя пальцами по холодному стеклу. – Что же ты наделала?

В доме одновременно слишком тихо и слишком шумно.

Стою на верхней лестничной площадке и перевожу дыхание. Ковра уже нет, зато свисающий с потолка стеклянный шар и золотистый свет с Уэстерик-роуд, который струится из открытой ванной прямо передо мной, всё те же. Смотрю на закрытые двери комнат – спальни номер один, два, четыре и пять – и вспоминаю названия, придуманные нами с сестрой: Джунгли Какаду напротив кафе «Клоун», Башня принцессы напротив Машинного отсека. В темном узком коридоре между кафе «Клоун» и Башней принцессы сердце предостерегающе ускоряет ритм, но я не обращаю внимания, поворачиваю и быстро шагаю к комнате в самом конце. Спальня номер три. Наверное, у нее тоже было прозвище, только я его не помню. У пыльной матово-черной двери обнаруживаю, что крепко обхватила себя руками, боясь коснуться стен. Встряхиваюсь и делаю глубокий вдох. Господи, да прекрати ты! Взявшись за дверную ручку, слышу вопль Эл: «Не входи! Нам туда нельзя!» – и мамин голос – высокий, резкий, безапелляционный: «Только суньтесь, и я с вас шкуры спущу! Вам ясно?»

Еще бы.

Отпускаю ручку и отшатываюсь, не желая поворачиваться к двери спиной. Пячусь назад, на площадку, залитую теплым золотым светом. Понятия не имею, почему меня так трясет. Довольно странное чувство – похоже на зуд, но не настолько сильный, чтобы чесаться.

Кэт, прекрати! Это всего лишь призраки.

Медленно перевожу дух. Подхожу к спальне номер пять, толкаю дверь. Дедушка называл ее Машинным отсеком, потому она была сердцем корабля, его движущей силой. Там стояли массивная дубовая кровать, шкаф и большой уродливый стол, за которым он работал. Я помню громкое шипение радиопомех – даже нося слуховой аппарат, дедушка слышал настолько плохо, что по субботам весь дом знал о каждом футбольном моменте. Теперь радио нет, как и гор шурупов, болтов и пружин, сломанных механизмов и моторов. Здесь больше не пахнет маслом и теплым металлом. Сердце Машинного отсека перестало биться много лет назад.

Башня принцессы была маминой спальней. Я открываю дверь, и к горлу подступает ком: у стены узкая кровать, розовая подушка и пуховое одеяло, белый туалетный столик с розовой кружевной оборкой и мягкий пуфик. Меня пробирает дрожь, потому что все выглядит таким настоящим, словно застыло во времени на два десятилетия. Словно мама вышла из комнаты минуту назад… Она редко позволяла мне с Эл сюда заходить, только если читала нам книжки, и меня всегда поражал резкий контраст между розовыми оборочками и нашей суровой матерью: она ничуть не походила на принцессу Иону из своей любимой сказки. Иона значит «красивая», и принцесса была самой прекрасной на свете…

Я сажусь на кровать, смотрю в большое окно, выходящее на Уэстерик-роуд, вспоминаю медленное, ласковое прикосновение ладони матери к моим волосам. В один ужасный день Иону украла злая ведьма, отрезала ей крылья и заключила в высокую-превысокую башню. Отважная принцесса не знала ни печали, ни страха, потому что собиралась сбежать. Она ждала, пока ее золотые волосы отрастут настолько, что их можно будет привязать к спинке кровати и спуститься по ним как по веревке до самого низа. «Как же она их потом отвяжет?» – спросила Эл. Мама перестала гладить наши волосы и коротко ответила: «Обрежет».

В доме не было телевизора, а единственное радио – дедушкин транзистор – считалось неприкосновенным. Наша жизнь состояла из сплошных сказок и историй. Среди многочисленных маминых правил чтение являлось, пожалуй, самым главным и непреложным: все, что нам нужно знать о жизни, мы должны почерпнуть из книг. Некоторые сказки – например, про Башню принцессы – представляли собой причудливые переложения сказок «Тысячи и одной ночи» или братьев Гримм. Другие мы читали сами: про фантастические миры Нарнии и Средиземья, про Остров сокровищ и страну Нетинебудет. И еще мама придумывала сказки сама – про пиратов и принцесс, про героинь и чудовищ – страшные, увлекательные, поучительные истории для глупых, наивных и трусливых.

Белоснежка тихая и нежная. Она сидит дома, помогает маме по хозяйству или читает ей книжки. Алоцветик – шумная и веселая, любит бегать, смеяться и ловить бабочек. Мамино дыхание щекочет нам кожу. «Вы всегда должны держаться друг за друга. – Она сжимает пальцы. – Полагайтесь только на себя. Не доверяйте никому. – Мама дергает нас за волосы, из глаз брызжут слезы. – Кроме друг друга, у вас никогда и никого не будет».

Поспешно встаю, растираю покрытые мурашками руки. Никуда я не уйду! Подхожу к выкрашенному белой краской шкафу, где мама хранила наши книги, открываю дверцу. Прямо на меня глядят голубые глаза Эл, и я отшатываюсь к стене. Лицо бледное, землистое. Вокруг глаз и рта морщинки, совсем как у меня. Краска густая, мазки небрежные. На заднем плане – большое зеркало, отражения внутри отражений, темное усталое лицо становится все меньше, и так до бесконечности. Слишком много Эл. Конечно, смотреть на сестру всегда было все равно что глядеться в зеркало.