Анна Коэн - Пирог с крапивой и золой

Следователь может показаться простаком, но это маска. У него цепкий взгляд и каждый вопрос с подвохом. Летом я еле вывернулась из его тисков, но в этот раз будет проще.

– Мне сложно сказать. Мы не слишком дружили.

– Ай-яй-яй! А ведь вы были подружками совсем недавно. Я уж думал, ты мне что полезное скажешь. Нехорошо, панна, нехорошо.

Я смотрю ему прямо между глаз.

– У меня теперь другие интересы.

– А какие интересы были у Юлии?

Пожимаю плечами и молчу. Пан следователь долго сверлит меня взглядом.

– Может, у нее парень был? Не слышала такого?

– Пан следователь, как можно! У нас строгие правила, – возмущается директриса, но следователь только отмахивается. – Это классический пансион!

– То, что пансион классический и назван в честь святой, не помешало одной из девочек заниматься в лесу черт-те чем и там умереть. Забыли уже, пани Ковальская? А я вот помню, до смертного дня вспоминать буду, как нашли вашу Касеньку с ручонками в крови, всю в угле и красной краске. Лоб, руки, ключицы – все изрисовала какой-то дьявольщиной, а в волосах заплетены травы. Тьфу! И вы мне рассказываете про порядки классической школы?!

От его слов я цепенею, а виски простреливает болью.

– Возмутительно! – взвизгивает директриса. Ее лицо идет противными мелкими пятнами. – Так говорить о покойной… Доктор подтвердил, что она была слегка не в себе Нервное расстройство, это все объясняет. И никак не связано с исчезновением Юлии.

– Кто знает? – неожиданно спокойно протянул пан следователь, чем совершенно сбивает директрису с толку.

Та скрещивает костлявые руки на груди и отворачивается.

– Ну, Магда, а от тебя-то и словечка не слышно. Нехорошо, я на тебя больше всех надеялся, – мужчина хмуро качает головой. – Когда вы поссориться-то успели? Уж не вчера ли вечером?

– Нет, мы давно перестали общаться. И вчера не разговаривали даже, – не моргнув, лгу я.

– А с лицом что?

Безотчетно касаюсь разбитого носа и губы.

– С кровати упала, – на этот раз я спокойно отвечаю на его пытливый взгляд.

Он недовольно ворчит о людях, ежедневно падающих с кроватей, лестниц и прочих возвышений, но я держусь как ни в чем не бывало.

Спустя еще несколько вопросов – «Где твоя брошка, Магда?» – пан следователь отпускает меня восвояси. Ничего полезного я все равно не могла сообщить.

Даже если бы пани Ковальская не пыталась меня запугать, я бы повела себя ровно так же. Ведь все связано, что бы она ни говорила. Наши жизни переплелись, обросли болезненными узлами-опухолями – их не распутать, только разрубить.

Исчезновение Юлии не просто напугало меня. В груди будто перевернулись песочные часы – пошел обратный отсчет до чего-то сокрушительного, непоправимого. И то, что происходит сейчас, покажется детской игрой.

Обратно я бреду уже одна. За окнами чернильная темень, и все мои мысли устремляются к Юлии. Жива ли она? А если и жива, то в тепле ли? Есть ли у нее убежище?

Холодная, дикая ночь голодна до наших страхов.

А что, если это – то самое?

Нет! Мне хочется отвесить себе пощечину, но я только запускаю ногти в ладонь. Как можно быть такой глупой? Мне давно не тринадцать, чтобы продолжать верить в подобную чепуху.

Закрываю глаза и снова чувствую запах костра и тлеющих листьев крапивы; вижу, как бусинки крови падают на угли с черных пальцев, и раздается сухой треск ломающихся веток. Звук движется к нам по кругу, по сжимающейся спирали.

По телу пробегает озноб, и я выныриваю из воспоминаний. Ерунда. Тогда это был олень, и ничего больше. Просто олень.

У подножия лестницы я сталкиваюсь с пани Новак. Она выглядит встревоженной.

Пани Новак со второго года преподает у нас родную речь и литературу. С ней зубрежки стало чуть меньше, а интереса к предмету прибавилось. Нам даже дозволяется озвучивать на занятиях личное мнение. Думаю, поэтому она такая чувствительная к чужим настроениям: нельзя рассуждать о поэзии Юлиуша Словацкого1 и оставаться сухим пнем.

– Ну, что там? – пани Новак прижимает сжатые кулаки к груди, и они тонут в пышном жабо. – Есть ли новости о Юлии?

– Нет, пани Новак. Меня только спрашивали, не ссорились ли мы с ней накануне.

Она ахает, ее светло-зеленые глаза сначала округляются от изумления, но тут же суживаются в гневе.

– Это они что – подозревают наших девочек? Подозревают тебя?! Да как они могут!

Пани Новак невысокая, но может производить подавляющее впечатление. Вот как сейчас – рядом с ней я чувствую себя маленькой, хотя на полголовы выше наставницы.

– Не волнуйся, Магдалена. Никто не думает о тебе дурно. Во всяком случае, я точно не думаю, – тараторит пани Новак, теребя все украшения, что на ней есть: сжимает подвеску, дергает серьги, крутит на пальце кольцо. – Ведь если ты говоришь, что с Юлией не ссорилась, то, значит, так и есть. Я тебе верю.

Меня вдруг пронзает стыд, глаза жжет.

Пани Новак быстро понимает, что я на грани, и раскрывает передо мной объятия.

– Милая моя, милая Магдалена. Тебе одиноко, да? Ты ведь так любила нашу Касю, вы так дружили! А теперь ты осталась одна. Бедная, бедная моя девочка…

С этими словами она гладит меня по спине и слегка покачивается, а я рыдаю, спрятав лицо в кружева ее воротничка, зажав себе рот ладонью.

Под шепот и участливое причитание пани Новак я успокаиваюсь и уже могу стоять без поддержки.

– Полегчало? Держи, вытри глазки, – она протягивает мне вышитый гладью платочек. – А теперь тебе стоит умыться холодной водой – чем холодней, тем лучше – и лечь спать с легким сердцем. Ты ни в чем не виновата, не забывай об этом. Не виновата.

Я зачарованно киваю, почти веря ее словам.

– Давай, иди к себе. Скоро прозвонят отбой. Поисками Юлии уже занимается полиция. Может статься, ты проснешься, а ее уже найдут. В плаще из листьев, в короне золотой, – шутит она.

Мне нравится эта черта пани Новак, но сама бы я не смогла шутить, когда на душе кошки скребут.

Распрощавшись с наставницей, я отправляюсь в наше крыло. Отбой и правда уже скоро. Какой пустой, тревожный день! Начался кровью, кончился слезами. Умыться бы и забыть о нем.

По пути я решаю забежать в танцевальный класс – вдруг Данка решила не брать мои вырезки. Сомнительно, но все же…

Двери слегка приоткрыты, и я заглядываю внутрь одним глазком. Там, в темном зале, кто-то есть.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы различить силуэт, движущийся в мертвенном свете растущей луны. Это девочка из младших классов.

– Раз, два, три, четыре, – шепчет она отчетливо. – Раз, два, три, четыре.

Форменные туфли стоят у порога, девочка скользит по паркету в одних чулках, а те гармошкой сбились на широких щиколотках. Еще через секунду я вижу высеребренный пух вокруг головы и понимаю, кто передо мной.