Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла

Тем временем из развязавшегося свертка прямо на пыльный асфальт выпала потертая детская шубейка.

Господин Радио успел опередить нищего, который тоже дернулся вперед, и первым поднял упавшую шубейку.

В первое мгновение красавица ужасно перепугалась и, вскрикнув, отскочила в сторону, ища глазами кого-нибудь, кого можно было бы позвать на помощь. А потом, сообразив, что кинувшийся к ней человек не желает ей ничего плохого, смутилась и, видимо желая скрыть свое смущение, проговорила:

– Шубку носила к подруге перешивать. Совсем она моему Шубке мала стала.

– Да как же ее перешьешь, если она уже и так мала?! – удивился нищий Рохля.

– Вот и я думаю, как же ее перешить, если и так мала? И подруга… И все так думают. И так мала. Как же ее перешить? Но как ее не перешить, если она уже совсем мала?! В такой-то Шубке ходить тоже нельзя.

– Лефортовская Царевна! Я ее знаю, – повернувшись к Господину Радио, радостно воскликнул Рохля.

Тут уже вздрогнул Господин Радио. Ведь он не забыл, что именно с Лефортовской Царевной у Томмазо Кампанелла были какие-то запутанные отношения, про которые сам Томмазо Кампанелла говорил одно, а руководительница хориновской группы детей, учительница, – совсем другое.

– Она на Лефортовской когда-то жила, на Лефортовской, – продолжал нищий.

Лефортовская Царевна смотрела на него с удивлением.

– А я – Рохля! Рохля, Царевна! Помнишь? Квартиру-то у меня зятья продали, – не унимался нищий. – А я тогда пьяный на Пинеге-реке гробы строгал, на Пинегу я пьяный завербовался. На реку Пинегу, на Север, туда, где сидел. Сольвычегодск-город, может, слышала?

Лефортовская Царевна ничего не отвечала.

– Молчит! – сказал нищий, повернувшись к Господину Радио, и хлопнул себя по коленке. – Одурела от работы. Она ж работает, целыми днями все работает. А думаешь, работа в ее жизни главное?.. Не-ет, главное в ее жизни – это любовь. От нее она одурела еще больше, чем от работы. Огромную энергию на любовь тратит, а ничего не получается. Нет богатых женихов. Нет! Жора-Людоед, отец Шубки, тоже все работами занят. Не обращает на нее никакого внимания, забросил ее. Да и нельзя ему, как вору законному, семью иметь.

– Жора-Людоед?!.. – подивился Господин Радио. – Тот самый?

– Тот самый! Тот самый! – радостно ответил Рохля.

В этот момент в кармане у Лефортовской Царевны зазвонил мобильный телефон. Лефортовская Царевна, не шелохнувшись, продолжала слушать нищего. Мобильный телефон настойчиво звонил…

– Ну вот! Я же говорил! – обрадовался нищий. – Кругом мобильные телефоны. По ним женихи звонят. Этими… Ин-формациями разными ее балуют. А все ей не то! Информации кругом, информации, а у нее одна тоска. Одурела она от своей любви. День целый на работе сидит, да только не про работу мысли ее. Не до работы ей. Все думает, думает, про то, как рабочий день кончится и любовь начнется. Звонок прозвенит и начинается… Так начинается, что и не рада она, что началось. Кошмар! Ужас! Битва кровавая! Сколько сил она на нее тратит. Все воюет с женихами, ночами не спит, а победы все нет. Нет счастья! А куда ей деваться: хочет – не хочет, а продолжает эту проклятую любовь. Ведь не старуха еще, чтобы у печки носок вязать. Вот и Шубке на шубку денег нет. Все деньги на себя истратила красавица-то наша разнесчастная. А счастья-то и нет. Долгими днями гонится она за работой, а сделать ее не успевает. Долгими вечерами и ночами гонится за любовью, а счастья-то и нет!

Лефортовская Царевна пристально посмотрела на Рохлю.

Нищий сделал короткую паузу. Потом продолжил:

– Я давеча на Мукомолке сидел. Знаете, Сокольнический мельничный комбинат на улице… Как же она называется?.. Соседняя с улицей Матросская Тишина. У самого главного входа сидел. На ступенях. До самых волос от ступеней тех меня выстудило. Улица… забыл, как называется.

– Да, я действительно там работаю, – проговорила Лефортовская Царевна.

Словно и не расслышав ее, нищий продолжал громко рассказывать, все более входя в раж:

– У самого главного входа на ступенях сидел. Такие кирпичи! Такие ступени… Самый вечер был, смеркалось. Смена, смена заканчивалась… Думал, подадут… Какое там! Напряжение, напряжение… Народ – бежит! Шесть часов – как сдувает. Все – как армия одна, бойцы, гвардейцы. Есть среди них и хо-риновцы, артисты самодеятельные, революционеры. Такая в них сила, такое в них исступление, такой революционный энтузиазм!.. Вижу по тому, как бегут, по исступлению нечеловечьему, что в бег вложено, что не здесь, не за этими ступенями, не работа в их жизни самое главное, рано еще им в шесть часов расслабляться. Любовь впереди, хориновская революция в настроениях впереди. Любовь вечером только начинается. Кому выпить надо, кому женихов искать, кому невест. Кому в самодеятельный театр «Хорин» бежать, революцию в настроениях устраивать. А ведь и без работы, без этого дела, что за входом делается, не обойтись никак. Без Мукомолки не обойдешься… И такого она, работа на мельничном комбинате, напряжения требует – просто жуть!.. Но не в Мукомолке главное-то напряжение, не в ней! Главное напряжение в любви, в поиске женихов и невест, в производстве хориновской революции в настроениях. Потому и не до меня им. У всех истерика, как у того Господина Истерика, про которого мне рассказывали. Ни рублика не подали, ни полтинничка. Как бегут!.. Разрываются, бедные! Но не все прочь бегут. Ведь и внутри кто-то каждую ночь – умри, а останься. Дежурь!.. Сторожи склад! Ни тебе женихов, ни невест, ни производства хориновской революции в настроениях. Дежурь!.. Остается, а сам-то ведь тоже, душою-то, вместе со всеми прочь бежит. К главному-то делу… Сколько сил-то главное дело отнимет, если интендантство, обоз к нему, столько сил требует? Ведь что вся эта работа на мельничном комбинате есть, как ни обоз, ни интендантство для ведения главных боевых действий: войны, у кого за любовь, за женихов и невест, а у кого и за хориновскую революцию в настроениях. Как глянул я на тот главный вход, как поднял голову на все эти окна, что на ночь даже не гасят!.. Такое смятение меня обуяло, словно я в глаза всему этому напряжению, всему этому обозу глянул. Не главное ведь все это, а лишь интендантство, обеспечение тыла, можно сказать!.. А и ему сколько сил требуется… А и главному делу не хочешь, а силы отдай… А как совместить?! Ох и проникся я тут их заботой! Затосковал, сердце сдавило. И ну я на палке своей бежать, ну бежать! Не могу, переживаю. Чуть не до смерти переживаю. Бежал, как будто сам черт за мной гнался. Только здесь, у «Бауманской», и очухался, винца выпил. Отошел. Не ходи больше, дурень, думаю, ко главному-то входу, не ходи на Сокольнический мельничный комбинат, что неподалеку от тюрьмы «Матросская тишина». Окна там на ночь не гасят! Такое за этими окнами и днем и ночью идет напряжение, такая работа! Даже рядом будешь сидеть, и то напряжением сердце сдавит. А внутри-то уже почти никого нет. А окна – не гасят. А для чего, спрашивается? А для того, чтоб никто про работу, про тыловое обеспечение для любви, для хориновской революции в настроениях не забывал. Чтоб напряжение не падало, чтоб форму работники во время любви и хориновской революции в настроениях не теряли. И есть там кто-то, кто даже ночью домой уйти не смеет. Ночь уже, а он не смеет… И ну я бежать… Курсант-хориновец подсунул портативную радиостанцию под самый нос нищему, чтобы его слова были слышны всем остальным хориновцам, разбросанным по разным точкам Лефортово. Но нищий как раз в этот момент замолчал.