Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла

– Хориновская революция в настроениях. Сегодня в «Хорине» решительная ночь. Сразу видно, что ты уже там побывал, – отметил Лассаль. – Впрочем… Ладно, коли уж ты приехал, скажи, ты уже видел ее?

– Нет еще. Я все ищу ее, ищу. И никак не могу найти, – проговорил Таборский.

– Ты все ищешь ее и никак не можешь найти?! – Лассаль явно был очень сильно озадачен таким ответом Таборского.

– Да, все ищу и никак не могу найти, – подтвердил Таборский.

– Так посмотри там слева от входа! – велел Лассаль. – Честное слово, если ты шутишь, то это слишком тяжелая и неуместная шутка. Время совсем не для шуток.

Слева от входа, в полутьме стоял гроб. Теперь Таборский наконец заметил его.

Тут же, внешне совершенно спокойный, – конечно, внешне, только внешне, руки его не проявляли никакой наклонности к дрожанию, – медленно, словно с неохотой Таборский подошел к гробу и заглянул в лицо покойнику. Вдалеке, в дальних пределах храма появился священник, которого Таборский пока не замечал.

В гробу лежала старуха Юнникова.

Глаза Таборского мгновенно наполнились слезами.

– Нет, этого не может быть. А кто же тогда вел репортаж из блестящего ресторана? Нет, этого не может быть. Она жива. Она просто спит. Умаялась, пока моталась по Москве, пока вела репортаж из блестящего ресторана.

– Какой репортаж? Ты что, сошел с ума? – не верил своим ушам Лассаль.

– Как это какой репортаж? Юнникова совсем недавно вела репортаж из блестящего ресторана в центре Москвы. Юнникова – жива.

Из дальних пределов храма выглянул священник:

– Храм сейчас закрыт.

– Я ищу здесь артиста Лассаля! – громко крикнул Таборский.

– Его здесь нет! – крикнул в ответ священник. – Он был здесь, но уже достаточно давно уехал отсюда.

– А-а… Понимаю… – проговорил Таборский. – Это часть хориновского спектакля. Как же иначе?

Таборский захохотал.

– Я понял, – сказал он в телефон, прекратив хохотать. – Я понял, Лассаль: Юнникова на самом деле жива. А то, что она в гробу, – это часть хориновского спектакля. Прошу тебя, Лассаль, не прекращай сейчас этого разговора, не вешай трубку. Мне страшно одиноко. Я не хочу оставаться один. Юнникова сейчас занята ролью, а я так рассчитывал на общение с ней. Ведь ты знаешь, она единственный мой близкий человек. Но она сейчас занята ролью.

– О, Таборский! Ты не способен на такое ужасное кощунство! Она мертва, она в гробу. Это не спектакль! Да и в какой церкви позволили бы разыгрывать такой ужасный спектакль?! – голос Лассаля дрожал.

– А что же тогда тебя рядом с ней нет? Почему ты не проведешь эту ночь в бдениях возле ее гроба? Почему ты не здесь? – спросил Таборский. – О, что же я спрашиваю?! – тут же осекся он. И сам себе ответил:

– Естественно, что же Лассаль, блестящий и великолепный Лассаль, великий актер, любимец публики, гений, чьей вдохновенной игре рукоплескали во многих столицах мира, мой сокурсник, с которым мы вместе мечтали о служении Мельпомене, – что он, Лассаль, станет делать в этой церкви на краю унылого замерзшего парка, юдоли состарившихся и отчаявшихся?! О, Лассаль, вечный прекрасный юноша, житель Олимпа, твое искусство не старится, преодолевая время, хориновский фактор времени не имеет к тебе никакого отношения, ты бог! Совсем не то, что я…

Таборский внимательно смотрел трупу в лицо. В его трупье лицо…

– Здравствуй! – проговорил Таборский, глядя умершей старухе в лицо. – Вот я и нашел тебя! – добавил он. – Здравствуй, мое Детство, мое отрочество, моя радостная жизнь в твоем доме. Здравствуй тепло, которым я был согрет благодаря тебе. Здравствуй, мое счастье. Мое единственное добро, которое я видел в этой жизни.

Таборский опустил руку с телефоном ниже, держа ее согнутой, – к груди.

– Э-э, Таборский, перестань, ты, кажется, немного тронулся умом… Таборский, мне страшно… – неслось из мобильного телефона, в котором Господин Радио поставил регулятор громкости на самый высокий уровень. – Таборский, перестань… Таборский, я не могу сейчас приехать в церковь… Таборский, приезжай сейчас сюда, в кафе… – и Лассаль назвал адрес в центре города.

Таборский вдруг отпрянул от гроба:

– О-о! Что же я говорю?! Я говорю трупу «здравствуй». Значит, живи, будучи здоровой. Что же я говорю?! Разве это нужно говорить?

Блуждавший взгляд Таборского прошелся по соседним пределам церкви. Здесь было довольно темно, сумеречно.

– Что же я говорю?! А если старуха встанет? – торопливо продолжал бормотать Таборский. – Если она поднимется из гроба? Ведь это все равно не будет выходом. Это будет даже еще хуже! Что же я буду делать с ней? Не пойду же я с ней под ручку гулять в парк?! Не-ет, так нельзя.

Лицо у старухи было удивительно недовольное, обиженное, горькое… Но горькое той злой горечью, которая не просит пощады, не надеется…

– Молодец, Юнникова! Ты не сдаешься! – прошептал Таборский. – Проклятый хориновский фактор времени не властен над тобой. Но лицо у тебя горькое. Ты тоже умерла неприкаянной: у тебя ничего не получилось, ничего не вышло. Мечты не сбылись, а жизнь оказалась горькой. Тебя все бросили… Но ты не сдаешься. Ты готова начать все сначала. Опомнись, какое «сначала»?! Ты уже умерла! Вот оно – произошло!.. И со мной тоже скоро произойдет, – добавил он.

Между тем из телефонной трубки уже некоторое время неслись короткие гудки.

– Какая, однако, простая штука – этот труп! В ней нет ничего сверхъестественного. Но должно же быть в ней что-то! Сверхъестественное! Но ничего нет. Странно. Как будто он, труп, чего-то недоговаривает, – проговорил Таборский и склонился к лежавшей в гробу старухе совсем низко. Он видел перед собой обтянутый кожей лоб, закрытые глаза. – Послушай, тетя, я пришел к тебе, чтобы спросить: что мне делать? Я был заколдован. Как Карлик-Нос из сказки Гауфа. Время, отпущенное на жизнь, истрачено впустую. Загублено. Я очнулся, а время уже миновало. Как вернуться назад? Мне было двадцать пять, потом какой-то сумрак, туман. Как будто я спал. Потом я очнулся, глянул в зеркало: я увидел, что у меня не лицо, а мерзкая, гадкая маска. Я попробовал сорвать ее, она крепко сидела и никак не сдиралась. Где снадобье от всего этого?

Вдруг Таборскому что-то померещилось в лице старухи, словно какая-то тень, какое-то неуловимое движение пробежало по нему, словно задрожали веки.

– Эй-эй! Эй! Близко не наклоняйтесь!.. – прокричал ему священник. Он был уже близко. Он бежал по церковным пределам, путаясь в рясе, скользя ботинками по мрамору. Лицо его было ужасно озабоченным и серьезным.

Таборский словно очнулся и вновь отпрянул от гроба, шагнул назад.

– Что вы за дур-р-рак! – проговорил Таборский громко, отвечая священнику. Голосу его звонко откликнулось эхо, раздавшееся под сводами малюсенькой, почти миниатюрной, но темноватенькой и уютной церковки. – Это же труп! А трупы не кусаются.