Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла

– Невероятно! В это просто невозможно поверить. Но именно в это мы всегда и верили! Все вышло как-то неожиданно, как бы по мановению некой высшей силы, но именно та все и должно было произойти. Удача давно подстерегала нас на нашем пути. И вот, что называется, миновать ее нам не удалось.

– Ну да ладно! – продолжала «старуха Юнникова». – Я увлеклась. Я же говорила про свою рецензию, которая должна быть написана как можно скорее, уже сегодня вечером. В этой рецензии я хочу развернуть еще и одну свою мысль по поводу сюжета с присутствием в зале блестящего ресторана безобразного посетителя… Есть сюжеты, когда человек встречается с ужасом и кошмаром. Они всегда развиваются по принципу «ужасное настроение и мрак все темнее, глубже, глубже, глубже». Все тяжельше и тяжельше становится человеку, все невероятней и невероятней становятся пытки ужасного настроения, состояния, душевных мук. Но вот каждый раз, когда, кажется, готов наступить миг, когда сверкнет электрический разряд высшей силы, когда неминуемо этому герою придется встретиться с самым ужасным настроением, с кульминацией, крайней точкой ужаса и кошмара, душевных мук, спектакль неожиданно прерывается, отменяется, заканчивается. То ли, в худшем для героя случае, спасают его от дальнейшего продолжения пьесы потемки безумия или смерть (самоубийство или гибель). То ли некая охранительная рука добавляет в сюжет какое-то такое обстоятельство, о котором прежде никто почему-то не задумывался, которое вошло в сюжет совершенно неожиданно, но которое отменяет последнюю, невероятную сцену, которой ожидали с суеверным и мистическим содроганием все – и герой, ждавший последнюю, окончательную пытку, которая настолько ужасна, что, кажется, в существование ее поверить нельзя, и наблюдавшие за ним зрители. Но смерть – самоубийство или гибель – в данном случае явно (открыто) или тайно (про себя) оценивается всеми как благо, как избавление от чего-то, что было бы неизмеримо ужасней, чем смерть. Самоубийство или гибель в данном случае – запрограммированное бегство от кульминации ужасного, от которой всегда бежит герой, как бы ни был он храбр. Нет такого героя, даже самого храброго, даже наихрабрейшего и наиумнейшего, который бы не удрал от кульминации ужасного в безумие или в самоубийство. Или бы его просто вовремя не убили. Скажем по-другому: нет такой божьей души, которая пошла бы на встречу с самым страшным кошмаром и ужасом глаза в глаза, нос к носу. Никогда, ни в одной истории, ни в одном сюжете не происходит окончательной встречи человека с самым страшным кошмаром и ужасом глаза в глаза, нос к носу. То ли, повторимся, приходит к герою самоубийство и гибель или безумие, которые все равно, по всеобщему мнению, лучше, чем эта встреча, не так страшны, как она, то ли, за секунду до того, как готов соскочить в самоубийство или безумие главный герой, некая божественная охранительная сила подкидывает обстоятельство, о котором то ли не задумывались прежде, не обращали на него внимания, то ли не существовало этого обстоятельства до самого последнего, а точнее, предпоследнего момента. Не есть ли эта встреча с самым страшным кошмаром и ужасом глаза в глаза, нос к носу то, что мы называли сегодня Страшным Судом? И оттого никак не состоится эта встреча, и бежит от нее душа, что время этого суда, час еще не пробил?..

«Юнникова» на некоторое время замолчала. Потом проговорила:

– Вот и в этом появлении безобразного и ужасного посетителя блестящего ресторана, в этой встрече с ним кульминация Страшного и ужасного еще не наступила. И если мы станем думать, в чем может заключаться самое правильное и разумное поведение в такой ситуации, если станем ломать голову над тем, как «обжить» этот сюжет в наших настроениях, то наверняка ничего так и не придумаем, потому что сюжет этот еще не завершен и время понимания его еще не наступило. И не наступит. Не будет тут кульминации. Точно так же, как и всегда в похожих случаях. А раз не будет кульминации, так и не будет ничего решено окончательно и с уверенностью. Так и останется множество мнений на этот счет, каждое из которых будет нести в себе тот или иной изъян и никак не сможет считаться окончательным и правильным. И в настроениях наших по этому поводу всегда будет царить лишь мрак и сумбур и ощущение, что вот нет чего-то самого главного, какого-то самого важного понимания не хватает. А без этого самого главного, самого важного понимания будет только мрак и сумбур. Сколько ни крути, как не выворачивай. Не дано человеку понять, какое тут может быть единственно правильное, точное и действенное решение. Не дано всю эту ситуацию в своих настроениях «обжить», так чтобы нормальное настроение себе сохранить.

– А ведь и я, Лазарь, был обречен на это, – проговорил Совиньи. – На весь этот аромат ужаса, аромат непреодолимого. Спасла меня только моя огромная физическая сила. Но если бы ее у меня не было… Был бы мне конец. Есть у меня страшный опыт. Служил я в конвойных войсках, охранял тюрьмы. Страшное творилось по ночам в нашей казарме. Спасла меня только моя огромная физическая сила. Но если бы ее у меня не было… Что тогда?!

Лазарь полез в карман. Блеснуло краешком остро отточенное лезвие ножа.

Итак, Совиньи говорил:

– Он, этот жалкий актеришка, над которым я надругался, как и все в этом зале шашлычной, над которыми я, возможно, надругаюсь, становится немного мной, начинает носить меня в своей душе (Лазарь отметил, что Совиньи отчего-то говорит об этом актеришке в прошедшем времени, как будто, действительно, был уже какой-то такой случай). Самое главное, что будет в этом нападении, – будет простота. Мне ничего не стоит напасть. Я жил с людьми (ходил вместе с ними по одним тротуарам, ездил в транспорте, питался в кафе и столовых, учился) и получал во время этой жизни определенный опыт. Понимаешь, определенный опыт!.. Кошка, которая проживет более тринадцати лет, становится дьяволом. Они, сидящие здесь люди, должны по каким-то достаточно туманным, нечетким, но тем не менее действительно ощущаемым признакам понимать, что я не такой человек, который может просто так сидеть себе и ни на кого не обращать внимания, не вступить тут же со всеми окружающими в отношения, в близкие отношения, – это очень важно для меня – приблизиться к тем людям, которые сидят, идут со мной рядом, почувствовать их дыхание, дать им почувствовать мое дыхание – приблизить их к себе со всеми их самолюбиями – этими подлыми, несчастными, жалкими самолюбиями мерзких людишек. Я считаю всех сидящих здесь людишек мерзкими. Нет тут героев! Моих героев нет. Тех, кого бы я был готов назвать героями, нет. И не предвидится. Но ведь они люди. И я – человек. Значит, нам надо общаться. Раз нет кругом героев, значит, я буду общаться с такими людьми, которые есть. Я хочу воспитать их как своих детей. Я хочу, чтобы они заразились мной, стали немного как я, признали меня. Признали меня своим вожаком, своим царем, своим мужем мужчины – признали! А-а… Они и не мужчины вовсе!.. Ни у кого тут нет такого странного, пугающего, жуткого опыта, как у меня. Потому что никто здесь никогда не преступал черту и не жил за чертой.