Виктор Точинов - Темные игры

Отпустил и его. Сам остался, одним глотком оприходовал пиво. Сидел мрачным сфинксом, курил. Не бутафорил, ничего из себя не изображал. Зачем сидел? Он и сам не знал. Утренний Мясник не придет. Сегодня уже не придет. Поздно – солнце все выше поднимается над пустырями купчинских новостроек. Надо уходить. Уходить и снова бесплодно ломать голову, пытаясь найти хоть какие-то связи между шестью расчлененными трупами. Их может и не быть. Бывало всякое. Иногда просто мочат без разбора. Иногда делают хитрую и кровавую обставу – заставить поверить в серию, вывести из-под удара кого-то, имевшего веские причины убрать лишь одного. Опять ребята будут рыскать по городу, по всем секонд-хендам, по магазинчикам, по выставленным буквой «П» раскладушкам (ох, сколько же их! любит наш народ шмотки второго срока…) – присматриваться, искать человека, покупающего длинную свободную одежду – плащ, легкое пальто. Одежду на один раз. Человека, про которого ничего больше не известно. А ночью – опять сюда, к писательскому подъезду. Чтобы попытаться покончить с тянущимся восемь лет кошмаром.

Он умер от сердечного приступа. Тем самым утром. На рассвете. Многие ученики пришли на похороны. Последняя группа – вся. В полном составе. Все двенадцать человек. Рулькина А.А., паренька со светлыми редеющими волосами, среди них не было. Иришка, вспомнив последний (Господи! кто бы знал?) разговор с метром, специально пересчитала всех, сравнив со списком. И убедилась – учитель ошибся. Перепутал с прошлой группой. Наверное, уже страдал от болей… Жалела искренне. От лица учеников выступила на гражданской панихиде. Крохотные ушки, как всегда, пылали. Дрожал голос – но не мысли. А слезы были – настоящие.

Заключение лежало на столе. Граев к нему не притрагивался. Сомневался. Сомневающийся Граев – зрелище редкое. И страшноватое. Лоб нахмурен, огромные кулаки сжимаются и разжимаются, высокие скулы закаменели неподвижно.

Доктор Марин, эксперт, чувствовал себя виноватым: я понимаю, Граев… Такое совпадение… Сутки ты его пас, ожидая подхода убийцы – а утром труп. Но это совпадение. Я и сам сделал стойку, проверил все, что мог. Все чисто. Никакой экзотики. Никаких инъекций через замочную скважину. Никаких распыленных в щелочку препаратов. Это не убийство, Граев. Скорее самоубийство – в самом широком смысле слова. Он сам себя убивал – лошадиными дозами кофе, сигарет, спиртного. Ритмом жизни этим диким. Сердце и сосуды в таком состоянии… Все могло оборваться в один момент. И оборвалось.

Граев упорствовал: Василий Петрович, скажи – что-то могло послужить внешним толчком? Страх?

Марин понял с полуслова: думаешь, открыл дверь, а там – Утренний Мясник? В длинном пальто и с окровавленным топором под мышкой?

Граев так не думал. Думать так – признать, что люди, которым не раз доверял прикрывать спину, могут предать и подставить. Бросить пост. Просто проверял все варианты – по въевшейся намертво привычке.

Марин: теоретически такое возможно. А было ли – проверяй. Я не слишком верю. Глазка в двери нет, а напугать словами? Не ребенок все-таки… Защелки тоже нет, уходя – не захлопнешь… Ключи пропадали? С замком кто-нибудь мудрил снаружи?

Заключение по замку еще не готово. И, похоже, придется привлекать дополнительных экспертов. Литературоведов. Для листков, которые сейчас кропотливо, как мозаику, складывают из найденных в мусорном ведре обрывков. Два готовых Граев прочитал – и очень ему не понравилась такая разработка сюжета.

Марин пожал плечами: а если Мясник был внутри, то почему не занялся любимым делом? Тот ведь не сразу умер… Не в одну секунду…

Граев молчал. Не было внутри Мясника. Если только… Если только…

Спросил: что-нибудь еще любопытное нашлось? Со смертью не связанное? На первый взгляд не связанное?

Марин задумчиво взъерошил волосы: ну, в общем, кое-какие изменения в мозгу были. Говорят, у творческих людей – дело обычное. Результаты вскрытия мозга Вольтера или Ленина… Там вообще такое… Поневоле поверишь в теорию, что гениальность – просто огромная патология. Внешние проявления? Хм… Трудно сказать… У него не случались провалы в памяти, черные пятна – причем на трезвую голову? Тебе не говорил?

Говорил. Случались. Граев опускал слова медленно, осторожно, как мины на боевом взводе: у него выпадало иной раз по несколько часов… Ночью и утром… Читал свои рассказы – и не знал, как их написал… Не помнил…

Марин утвердительно закивал: вот-вот, очень похоже. Но это со смертью не связано. Никоим образом. Эти патологии возникли давно и жизни угрожать никак не могли…

Граев на что-то решился. Взял заключение со стола, сложил пополам. Сказал с совершенно мертвой интонацией, ни вопроса, ни утверждения: Давно… Очень давно… Лет восемь назад, не меньше…

Задребезжал телефон, Граев снял трубку. Возбужденный голос Костика: Паша, нашли секонд-хендик в Купчино! Уличный, на раскладушках. Там запомнили мужика – покупал длинные пальто, плащи. Четыре раза как минимум за последнее время. Не примеряя, на глазок. И – всегда утром, они только-только раскладывались…

Молодцы, бесцветным голосом похвалил Граев.

Костик холодка не заметил: но самое-то главное! По словесному – это вылитый… Граев, спорю на ящик пива, вовек не догадаешься…

Граев, хмуро: тоже мне, бином Ньютона… Готовь пиво.

…Подошел к стеллажу, вынул книгу в мягкой обложке. Секунду смотрел на дарственную надпись. И – жилы на лбу вздулись – пополам. Поперек. Швырнул обрывки в мусорную корзину.

Прощайте, доктор Джекил.

Тропинка едва заметна. Тростник стоит зеленой стеной, метелки тихо шелестят над головами. Джунгли. Кажется – вот-вот затрещат под тяжелой поступью стебли и кто-то огромный, чешуйчатый, жутко древний – протопает, не выбирая дороги, пересечет наш путь, мы замрем и оторопело будем смотреть, как исчезает в зарослях волочащийся за ним длинный хвост…

– Здесь правда-правда никого никогда не бывает? – спрашиваешь ты.

– Конечно, любимая. Никого-никогда. Только ты и я. Мы с тобой…

– А кто же тогда протоптал тропинку?

– Не знаю… Может, кабаны?

Ты громко и заливисто смеешься. От звонкого смеха все древние и чешуйчатые позорно бегут, трусливо поджимая длинные хвосты… Кабаны, обиженно похрюкивая, спешат за ними. Кабаны здесь – в пятидесяти верстах от огромного города! – действительно бывают. Но тропинку протоптал я.

Долина постепенно понижается, под ногами должно уже зачавкать – но не чавкает, все высохло, лето очень жаркое. Заросли вдруг кончаются, травянистый склон, вверх – и мы пришли.

– Красота… – почти шепчешь ты. А потом вскидываешь руки над головой и протяжно кричишь: