Георгий Панкратов - Ночные псы

– Да прошла уже, – Матвей Иванович махнул рукой. – И ничего. Я много прочитал, – почему-то сказал он.

– Эх, прочитал он! – воскликнула старушка. – Чего читали-то?

– Журналы, – сказал Матвей Иванович.

– Ой, журналы! Небось, с картинками-то? С бабами голыми? – старушка играючи ткнула его пальцем в бок, отчего ему стало не по себе, и он присел на соседнее сиденье. Разговор со старушкой начинал ему надоедать.

– Толстые журналы. Тол-сты-е, – уточнил Матвей Иванович.

– Ну конечно, толстые. Картинок-то, небось, больше, – не унималась бабушка. – Оттого и очки-то воон какие огромные… толще, небось, чем журналы! Поправили бы, кстати, болтаются как… – тут старушка и вовсе сказала такое, отчего у Матвея Ивановича чуть не свернулись уши.

– Послушайте, – поморщился он, но очки действительно поправил. – Ну послушайте же. Вы попросили помочь, вы явно плакали, у вас что-то случилось. Какое имеет значение, чт оя читаю?

– Троллейбус следует в парк! – раздался оглушающий голос водителя, и старушка тут же всплеснула руками:

– Ой, как хорошо-то, как здорово!

Улыбнулся и Матвей Иванович: дело в том, что ни один троллейбусный маршрут не доходил до его дома. Остановка была на соседней улице, и ему приходилось идти через несколько перекрестков домой. Но зато на его улице находился троллейбусный парк, и, если редкий троллейбус отправлялся туда, Матвей Иванович каждый раз просил водителя подбросить, и выходил практически у дома.

– Как все хорошо-то, как по-новогоднему, – радовалась старушка.

– Ну вот, – машинально сказал Матвей Иванович, – вместе, значит, выйдем.

– Поможешь мне, чай?

– Непременно, – отозвался Матвей Иванович.

– А что плакала, так это… Выгнали с работы меня. Представляете, перед самым новым годом! – она потерла руками глаза, хотя слезы уже давно высохли, но снова начала нервничать. «Только бы снова не расплакалась», – подумал Матвей Иванович. – Кошмар какой, что делается. Разве можно, думаю, с людьми так. Праздники, радость, веселье… Да и вообще… Жить-то теперь как… Вот тебе и «с новым счастьем»!

– А кем вы работали-то?

– Этим… прохмоу… промау… Про-мо-у-те-ром, короче. До сих пор не понимаю, че это значит.

Матвей Иванович, конечно, знал, кто такие промоутеры, и, конечно, не любил их. Но и жалел: по его представлениям, хуже работы с людьми вообще ничего не могло быть, а еще и платят копейки. «Самая несправедливая работа на свете», – думал он о промоутерах всякий раз, когда встречал их.

– Вы что же, эт… листовки раздавали?

– Да нет, ходила с такой… Короче, повесишь табличку на шею, как в лагере немецком, и ходишь как дура. Ну, если чего спросят, скажешь. Но никто ничего не спрашивал.

– И чего ж уволили?

– Не знаю, – с грустью сказала старушка. – Уволили, и все тут. Захожу, а там девочки сидят такие нарядные, крашенные, молоденькие все – ну, офис наш. Увольняйтесь, говорят, и смеются, между делом, обсуждают, кто и с кем куда пойдет. На Новый год, значит. Кто каких подарков ждет. Ну а мне старой, один, значит, подарок. Я и говорю им: девоньки, миленькие, да какой же увольняться, Новый год! А жить как? Разве я плохо работала? Нет, говорят, работала ты отлично, да только больше не надо. То есть как, говорю, было надо, а стало не надо? Ага, говорят. Нерентабельность. Денег ты, мол, не приносишь, а только жрешь. И решил начальник перед новым годом, что надо бы на чем-то сэкономить. Ну вот, – подытожила старушка, – и сэкономили на мне…

Троллейбус свернул на тихую улицу со знакомыми домами, окошками, дорожными указателями. Матвей Иванович невольно улыбнулся: скоро будет дома.

– Ну а чем же вы там… торговали-то? – спросил он ради приличия.

– Еду для собак продавали… Да уж, – она вздохнула… – А сами поступили как собаки.

– Это точно, – поддержал Матвей Иванович. – Как псы, я бы сказал. Сейчас ведь все как дикие псы: последний кусок урвут. Лишь бы самим набить брюхо, – он сам удивился собственным словам. Но тут же подумал: «Сказать же что-то надо». Да и, наверное, так все и есть, успокоил сам себя напоследок. Правда, старушка не заметила его сомнений: за годы работы в архиве и чтения толстых журналов Матвей Иванович волей-неволей приобрел лицо, на котором не отражалось никаких эмоций, мыслей – такое, всегда спокойное, и всегда одинаковое – может, это и не лицо он приобрел, а состояние души такое: нечему на лице отражаться.

– Псы… – повторила бабушка. – А у меня, глядишь, тоже есть пес. Только он добрый. Кормить-то его тоже надо… Эх, – вздохнула она и принялась вставать.

Троллейбус проехал перекресток и остановился. Матвей Иванович взял сумку старушки и помог ей спуститься. Дверь закрылась, но троллейбус не торопился уезжать. Только погас свет в салоне. Все вокруг завалило снегом, и хлопья, плотные, огромные, но отчего-то приятные, сыпались с неба, как овсянка из картонной коробки – в тарелку с молоком, какой, может быть, в тихий этот час и представлялась земля, в особенности их крохотный участок из нескольких улиц, откуда-нибудь сверху. Он поднял глаза, но очки тут же залепило, пришлось снять и срочно протирать, чтобы хоть что-то увидеть: без очков Матвей Иванович был совсем слеп.

– Вот так, не нужны, говорят, больше, – причитала старушка где-то рядом, и в то же время бесконечно далеко, за сотни тысяч снежных миров от него, архивиста Матвея Ивановича, читателя толстых журналов. Они жили здесь, рядом, и никогда не видели друг друга. Поздний троллейбус свел их вместе, потому что ничего, кроме позднего троллейбуса, их свести не могло.

– Да, – растерянно сказал Матвей Иванович на прощанье. – Странно Новый год начинается. Все всем не нужны.

Ускоряя шаг по направлению к дому, он вспомнил, что и сам-то давно никому не нужен. От этого не стало тяжелее, от этого вообще ничего не стало.

Ночью за окном метель, метель,

Белый беспокойный снег.

Ты живешь за тридевять земель,

Ты не вспоминаешь обо мне,

– раздался приглушенный мягкий звук из теплого окна на первом этаже. Решетки на окнах надежно защищали уют квартиры, защищали и саму песню, само ее право на звучание у каких-нибудь добрых и наверняка симпатичных людей. Защищали и от него, Матвея Ивановича. Песня звучала там, по их сторону решетки, а по его – хрустел снег под ногами, искрился в свете ночных фонарей.

Ничего не изменилось. Просто шел человек по вечерней улице, что-то подумал, натянул «уши» смешной своей шапки, чтобы стало теплее, повернул за угол дома и растворился, исчез. Так исчезаем все мы, только об этом не знаем, потому что не смотрим на себя со стороны.

А вот в квартире своей – на последнем этаже скромной панельной пятиэтажки – Матвей Иванович, наоборот, появился. Квартира была однокомнатной, но довольно просторной – сложно сказать, сколько астрономических лет пришлось бы работать Матвею Ивановичу в архиве, чтобы заработать на эту квартиру, сколько жизней прожить – со счету собьешься. Но Матвею Ивановичу повезло, что у него были родители, и относительно недавно, а для истории так вообще все равно что вчера, был Советский союз. Совмещение этих фактов и благодарил Матвей Иванович в мыслях всякий раз, когда случайно узнавал о ценах на жилье. Суммы забывались сразу же, потому что не казались ему реальными, он не оперировал этими суммами в реальной жизни, как не оперировал суммами, за которые приобретаются острова. А потому цена квартирки и стоимость острова где-нибудь в Тихом Океане были для него величинами одинаковыми. «Равноудаленными», – говорил он сам. Проще было с машиной: ее тоже не было, но Матвей Иванович знал, что купить ее можно – если вдруг потребуется. Накопить, взять в кредит – но можно. Эта мысль грела душу, хотя и слабее, чем какой-нибудь журнал «Октябрь», получая который, он весь светился от радости – внутренним, тихим светом.