Мелани Голдинг - Милые детки

В больнице не было ни тихо, ни темно, хотя окна палаты уже превратились в черные зеркала. В собственном отражении вместо глаз Лорен увидела две зияющих дыры. Жуткое зрелище. Она отвернулась.

В воздухе вокруг нее висело сразу несколько разных звуков, сливавшихся в общий гул, неустойчивый диссонансный аккорд, требующий и не находящий разрешения. Она откинула голову на подушку и поняла, что одну из партий в общем хоре исполняет ее кровать, а подпевает ей чуть более низкий и звучный голос системы отопления. К ним присоединялось гудение прикроватной лампы; монотонное и обволакивающее, оно даже успокаивало. Лорен прикрыла глаза. Она все еще сидела в кровати, а лампа светила так ярко, что свет пробивался сквозь веки. Она глубоко вдохнула и выдохнула. Еще раз, два, три, четыре. Она чувствовала приближение долгожданного сна. Наконец-то.

Всхлип одного из младенцев прорезал ее зыбкую дремоту, точно удар током. Лорен заставила себя открыть глаза, но, моргая, каждый раз видела перед собой лишь темную паутину на красном фоне – узор капилляров ее век, отпечатавшийся на сетчатке. Она ударила рукой по абажуру лампы, и та с лязгом отвернулась в сторону.

Может, он опять уснет, подумала Лорен с отчаянной надеждой. Но всхлип Райли сначала превратился в «хнык», а затем в «хнык-хнык-хнык-ааааааааа», и тут уже надо было что-то делать. Одного орущего младенца вполне достаточно.

Лорен подтянула тележку максимально близко к себе, но поняла, что все равно не может взять ребенка на руки. Ей приходилось упираться одной рукой, чтобы ее бесполезные онемевшие ноги не свалились с кровати. А чтобы взять ребенка, нужны обе руки: одна поддерживает голову, а другая – туловище, так ее учили. Тем временем Райли, широко раскрыв рот и зажмурившись, сучил ножками и тянул вверх руки: они молотили и хватали воздух, ища, но не находя опоры.

Лорен подумала о том, что до сих пор ее утроба защищала, согревала и кормила малышей, а теперь природа прогнала их из уютного теплого домика и вверила ее заботе. Ей это показалось ужасной несправедливостью. Зачем их вытащили наружу из ее чрева и бросили у нее на руках? Кто доверил ей одной спасать их от гибели, от поражений и разочарований жизни? Кого она вообще может спасти; мать, неспособная даже взять своего ребенка на руки, наполнить молоком его крохотный желудок? А ведь эта нехитрая задача теперь, будем честны, единственное ее предназначение в жизни.

Морган, услышав плач брата, заворочался. Пока еще спит, но это ненадолго. Лорен протянула руку, ухватилась за переднюю часть трикотажного комбинезона Райли и начала собирать ткань в кулак. Когда комбинезон натянулся достаточно, чтобы превратиться в тугой сверточек с ребенком внутри, вроде тех, что рисуют на картинках с аистами, Лорен, не дыша, подняла его одной рукой и переместила к себе на колени. Это заняло всего секунду, но она все равно ужасно волновалась из-за того, что его голова болталась без всякой поддержки на тоненькой гибкой шее. Только потом она вспомнила, что два часа назад, когда Райли вытаскивали из нее металлическими щипцами, его с силой тянули за голову с полной уверенностью, что эта шея, на вид такая тонкая и хрупкая, выдержит и вытянет следом за собой все его тело.

Пока Лорен пыталась покормить Райли, Морган совсем проснулся и тоже заплакал от голода. Она беспомощно слушала этот плач – неотключаемый сигнал тревоги, который передавался напрямую в ее мозг и заполнял все доступное пространство, так что она могла думать лишь об одном: накормить, успокоить, сделать все, чтобы крик прекратился. Спустя несколько нервных и тревожных минут Лорен просунула мизинец в уголок рта Райли, чтобы отцепить его от груди. Одной рукой она с трудом положила его обратно в кроватку, чтобы тут же взять его голодного брата. На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая только чмоканьем маленьких губ: один ест, второй наблюдает. Но затем Райли вспомнил, что не закончил свою трапезу и по этой причине бесконечно несчастен.

Пока Лорен кормила одного, другой требовал, чтобы его покормили, и она все меняла их местами в этом сизифовом цикле, которому, вопреки ее надеждам, похоже, не было конца. Один раз она нажала на кнопку вызова помощи, но помогать явилась такая суровая и недовольная акушерка, что Лорен не решилась звонить снова. Время то тянулось, то ускорялось. Измученная, она то и дело проваливалась в беспокойный, некрепкий сон. Ее тело нуждалось в отдыхе и восстановлении после родов: целого дня схваток, долгой бессонной ночи и еще одного бесконечного дня. Но вместо отдыха случилась вот эта ночь: поднять, повернуть, накормить, положить, и так по кругу; по многу минут сидя в неудобных позах, отчего все тело ломит и ноет спина; едва ворочая отяжелевшими руками и мучаясь от боли в растрескавшихся, кровоточащих сосках, которые, едва подсохнут, пора снова совать в беспощадные тиски детских десен. В придачу закончилось действие анестезии, и ее изувеченный таз вспыхнул болью: там, где ее разрезали и зашили, там, где от натяжения произошли разрывы.

Лорен перестала понимать, спит ли вообще. Ей казалось, что нет, но стоило положить одного из младенцев обратно в кроватку и один раз моргнуть, как незаметно пролетал час.

Шторку, отделявшую ее кровать от соседней, задернули. Должно быть, медсестры привезли еще одну мамочку. Близнецы спокойно спали, лежа валетом, лицом друг к другу.

Лорен услышала, как по другую сторону шторки мать воркует с ребенком. Голос был низкий, звучал неразборчиво и отчего-то вызывал беспокойство. Лорен не могла понять, что с ним не так. Она прислушалась. Просто женщина бормочет какие-то пустяки своему ребенку – почему ее это встревожило? Ребенка тоже было слышно, но звуки он издавал какие-то птичьи, чирикал и попискивал, точно птенец, требующий кормежки. Затем послышался еще один звук, совсем другой, больше похожий на мяуканье котенка. Лорен позволила себе закрыть глаза и задремала. Ей снилась женщина, точнее старуха, с котенком и птенцом. Она была тощая и жилистая, а животных держала за загривок и кормила червяками из ведра. Обе руки у нее были заняты, поэтому червей она хватала своим длинным черным языком, по одному выуживала из подвижной ползучей массы и опускала одним концом в раскрытый птичий клюв или разинутую пасть котенка. Почувствовав прикосновение острых как иголки кошачьих зубов, червяк съеживался в тщетной попытке спастись, но тут же его вторая половина, соскользнув с языка старухи, оказывалась в клюве у птенца. Вцепившись в жирного червя, котенок и птенец разрывали его пополам и отворачивались друг от друга, пережевывая и жадно глотая, вынужденные довольствоваться одной половинкой. Пока они ели, старуха что-то рассказывала им настойчивым шепотом, передавала какое-то жизненно важное знание, но слов было не разобрать. Она внушала им, что надо запомнить все в точности, что от этого зависит их жизнь. Птенец и котенок в этом странном сне слушали, пока им хватало терпения, но в конце концов снова принимались пищать, потому что все еще были голодны. Их писк все меньше и меньше походил на животный: птичьи крики превратились в детский плач, вместо мяуканья послышалось тихое хныканье. Там, во сне, старуха заботливо качала птенца и котенка на руках, а они потихоньку преображались, приобретая человеческие черты, и в конце концов она положила в больничную кроватку двух младенцев, совершенно одинаковых.