Ширли Джексон - Птичье гнездо

Кевин Уилсон

Хотя музей считался в городе оплотом просвещения, фундамент его начал проседать, отчего у здания появился странный наклон к западу, до того заметный, что становилось не по себе, а у дочерей города, неустанно заимствовавших средства на содержание музея, – чувство бесконечного стыда и привычка винить друг друга. Кроме того, это весьма забавляло служащих музея – работу некоторых из них неумолимый наклон пола затронул самым непосредственным образом. Палеонтолог находил очень смешным то, что, накренившись, величественный скелет динозавра будто принял позу зародыша. Нумизмат, чьи экспонаты со звяканьем скатывались в кучу, отмечал, надоедая всем вокруг, что таким образом достигается классическое сопоставительное расположение. Орнитолог и астроном, в чьих областях и без того редко царило равновесие, заявляли, что перепад высот отразится на них, только если будет уклон, как на дороге, позволяющий свести на нет последствия хождения по неровному полу. Так или иначе, хождение для обоих было нехарактерным способом перемещения: одного манил полет, другого – самодостаточное вращение небесных сфер. Высокоученого профессора археологии, который ходил по музейным коридорам, не замечая наклона, видели с надеждой разглядывающим просевший фундамент. Строитель и архитектор, а также сварливые дочери города пытались списать все на некачественные материалы и непомерную тяжесть некоторых древностей в собрании музея. В местной газете появилась передовица с критикой руководства, допустившего, чтобы обломки метеорита, коллекцию минералов и целый арсенал времен Гражданской войны, обнаруженный неподалеку от города и включавший две пушки, разместили в левом крыле здания. В статье справедливо отмечалось, что, если бы в левом крыле выставляли образцы знаменитых подписей и исторические костюмы, здание не просело бы, по крайней мере при жизни благодетелей музея. Поскольку местную газету, как все современное и недолговечное, не жаловали ниже третьего этажа музея, где располагалась канцелярия, экспозиции оставили на прежних местах. В канцелярии же каждый день читали комиксы и внимательно просматривали гороскоп на первой странице в надежде узнать, как они умрут. На третьем этаже были склонны к раздумьям и верили почти всему, что читали. В этом отношении они, конечно, мало чем отличались от образованных обитателей первого и второго этажей, которые проводили дни в окружении бессмертных предметов из прошлого, иронизируя на тему распада.

Место Элизабет Ричмонд находилось на третьем этаже, в углу кабинета. Эта часть музея располагалась ближе всего к поверхности, если можно так выразиться. Отсюда осуществлялась связь с внешним миром, пресмыкающихся-ученых здесь не жаловали. Сидя за своим столом на верхнем этаже здания, в самом западном углу, Элизабет каждый день отвечала на письма с предложениями принять коллекцию гербариев или старинных морских сундуков, возвращенных в Америку из Китая. Доказательств того, что Элизабет вывел из равновесия наклон пола в кабинете, как и того, что здание начало проседать по вине Элизабет, нет, и все же никто не сомневается, что произошло и то и другое почти одновременно.

Первой мыслью всякого, кто имел отношение к музею, вплоть до палеонтолога, было не построить заново на другом месте, а починить, залатать, вернуть прежний вид. Для этого плотники сочли необходимым проделать в здании сквозную дыру, сломав одну стену на каждом этаже, и начали они с угла Элизабет. На втором этаже дыру скрывал саркофаг, на первом – не без оснований – небольшая дверца с надписью «НЕ ВХОДИТЬ». В канцелярии же закрыть ее оказалось нечем, поэтому, придя в понедельник утром на работу, Элизабет обнаружила, что стену рядом с ее столом, которой она, печатая на машинке, почти касалась левым локтем, снесли, обнажив скелет здания. В тот день Элизабет пришла первая. Аккуратно повесив пальто и шляпку на вешалку у двери, она прошла в свой угол и глянула в дыру – у девушки мгновенно закружилась голова и возникло непреодолимое желание броситься вниз, в первобытные пески, на которых, по всей видимости, стоял музей. Далеко внизу, на первом этаже, она услышала голоса экскурсоводов, слабым эхом разносившиеся по зданию, – сегодня был день открытых дверей, и экскурсоводы слонялись без дела. Со второго этажа, судя по громкости, доносился чей-то недовольный голос – должно быть, археолог, стоя у саркофага, возмущался качеством воздуха. Элизабет, у которой болела голова, болела почти все время, вздохнула и повернулась к столу, где ждало письмо с предложением принять собранный из спичек макет небоскреба. К третьему письму легкое ощущение праздника, вызванное отсутствием в кабинете стены, почти полностью улетучилось. Прочтя письмо, Элизабет встала и снова заглянула в пролом, а затем вернулась на место с единственной мыслью – о больной голове.

«милая лиззи твоей беззаботной жизни конец берегись меня берегись лиззи берегись меня и веди себя хорошо потому что я тебя поймаю и ты пожалеешь и не думай что я не узнаю лиззи потому что я знаю… гадкие мыслишки лиззи гадкая лиззи»

Элизабет Ричмонд было двадцать три года. У нее не было родителей, не было друзей, не было ни одного близкого человека, а устремления ограничивались тем, чтобы прожить без особых мучений отпущенное ей время. С тех пор как четыре года назад умерла ее мать, Элизабет ни разу ни с кем не поговорила по душам, а тетя, у которой девушка жила, много не требовала: лишь бы племянница отдавала ей часть недельного жалованья и вовремя спускалась к ужину. Хотя Элизабет приходила в музей каждый день на протяжении двух лет, за это время здесь ничего не изменилось. Корреспонденция, подписанная «Э. Р. по доверенности», и бесчисленные описи экспонатов, в конце которых стояло «Э. Ричмонд», были едва ли не единственными следами ее присутствия на работе. Полдюжины человек делили с ней кабинет и еще столько же работали в других помещениях на третьем этаже – все они знали Элизабет, здоровались с ней по утрам, а иной раз, когда утро выдавалось особенно солнечным, даже спрашивали, как у нее дела. Однако те, кто из желания помочь или просто по доброте душевной пытались узнать ее поближе, наталкивались на полное безразличие. Элизабет была настолько непримечательна, что даже не заслужила прозвища. Пока все вокруг, погруженные в изучение обломков и запыленных мелочей из мрачного прошлого или пустот в космосе, тщательно оберегали свою индивидуальность, она оставалась безымянным существом. К ней обращались «Элизабет» или «мисс Ричмонд», потому что так она представилась в первый день, и, возможно, упади она в ту дыру, ее бы хватились, только заметив, что рядом с табличкой «Мисс Элизабет Ричмонд, неизвестный даритель, стоимость не установлена» нет экспоната.