Виктор Точинов - Зеркало судьбы

– Ты стал чудовищем, Чечевицын… И неужели у тебя в душе ничего не…

– Ты прав, – снова перебил Чечевицын. – В душе, наверное, у меня что-нибудь шевельнулось бы… Все-таки детские воспоминания такая штука, что если на них умело сыграть… Но вот беда, Володя, – у меня нет души. Ну то есть совсем, абсолютно. Когда ты приезжал сюда на университетские каникулы… ведь ты учился в университете, правда?…когда ты приезжал на каникулы и хрустел за завтраком французской булкой, – я подыхал в Акатуе. И отдал душу за то, чтобы выжить, вернуться, отдать долги… Я говорил, что я не мстительный? Так и есть. Я просто аккуратный должник. Всегда отдаю все долги. В общем, души у меня не стало. Это был справедливый обмен. И у тебя есть один крохотный шанс: обратись не к душе, которой нет, а к моему разуму… Придумай что-то такое, от чего я не захочу вас завтра расстрелять… Или не смогу. Только поспеши, завтра тяжелый день, и я хотел пораньше лечь. У вас, конечно, день тоже выдастся не самый легкий, – но хотя бы короткий. Начинай… Я внимательно тебя слушаю.

Володя недолго помолчал, собираясь с мыслями. Потом заговорил, и Чечевицын чуть улыбнулся своею замороженной улыбкой: все-таки не поверил, все-таки пытается достучаться до души…

– Ты помнишь, Боря, как мы собирались бежать в Америку? Добывать золото, тигровые шкуры и слоновую кость… не знаю уж, с чего мы решили, что там водятся слоны и тигры, но собирались… Ты помнишь, как мы основательно подготовились? О, у нас было все, мы были богаче, чем Робинзон Крузо, выброшенный на пустынный берег! Два ножа, и мешочек сухарей, и увеличительное стекло для добывания огня… Был компас и четыре рубля денег, даже, по-моему, четыре с полтиной, ты говорил, что до Байкальского парома нам хватит, а там уже можно намыть в горах первое золото… Ах, да, у нас же был еще пистолет… Смешной, почти игрушечный дедушкин двуствольный пистолетик, но как же мы гордились им! Мы собирались им и двумя перочинными ножичками сражаться с тиграми и дикарями, и убивать других врагов… Мы думали поступить в морские разбойники, пить джин и в конце концов жениться на красавицах и обрабатывать плантации… Ты помнишь все это? Ты называл себя: «Монтигомо Ястребиный Коготь», а меня ты называл братом, своим бледнолицым братом… И твой бледнолицый брат просит тебя, Монтигомо: поступи со мной и моими близкими так, как надлежит поступать с братьями. Хау. Я все сказал.

– Ты нашел правильные слова, бледнолицый брат мой, – заговорил Чечевицын, и голос его вновь зазвучал как тогда, в бричке, после странного его сна. – Я отдал душу, но в груди у меня еще бьется сердце, и твои слова поразили его, как стрела охотника поражает сердце бизона. Встань же с колен, бледнолицый брат мой, и дозволь краснокожему брату обнять тебя! Помню ли я? О, если б ты знал, брат, как я жалел, как я горько жалел, что ты не ушел тогда со мной, и мы не добывали вместе золото, тигровые шкуры и слоновую кость, и меха на Аляске, и не попали вместе к алеутам… И что поезда и дилижансы я граблю не с тобой, а с убийцей и предателем Акулой Додсоном, я жалел тоже… Я жалел об этом везде: и во Владимирской пересылке, и в Акатуе, и на золотых приисках… представь, я ведь попал на золотые прииски, но то были поганые прииски, совсем не те, что у Майн-Рида… Ты не поверишь, брат, но я до сих пор жалею, что ты не пошел со мной и предал меня… Конвой! Увести! Умри с миром, бледнолицый брат мой, с миром и песней смерти на устах, и пусть предки примут тебя в свой круг у костра в Краях Вечной Охоты. Хау! Я все сказал.

– Боря! Не-е-т! Я не делал этого! Бо…

Дверь захлопнулась, заглушив истошный крик.

Утром все прошло как по маслу.

Дезертиры не просто вышли из лесу, – они построились в колонну по трое, они маршировали, пусть и слегка вразнобой, и даже затянули какую-то песню. В общем, всем своим видом показывали: осознали, и раскаялись, и готовы послужить родине и революции, искупить и смыть кровью… Наверное, рассчитывали дать деру позже, отведя беду от родимых мест.

Два «максима» ударили кинжальным огнем.

Закончилось все быстро.

Взвод Крупенца – лишь эти бойцы отряда всерьез могли считаться кавалеристами – держал коней вповоду, но так и не дождался команды «На-а-а конь!», – догонять верхами и рубить убегавших к лесу не пришлось. Дезертиры как шли, так и полегли, – на дороге, плотной кучей. Трупы стащили к усадьбе, сложили рядком вдоль стены. Пусть местные хоронят… Или пусть бродячие собаки жрут.

– Заложников по домам? – спросил комэска, кивнув на каменный остов усадьбы.

– Да что ж ты такой дурак-то, Фокин… – буквально застонал уполномоченный. – Какое по домам? Тут их отцы сидят, братья старшие – взрослые, матерые мужики, почти все с германской вернувшиеся, винтовки с обрезами у всех в амбарах-сараях припрятаны… Отпустишь их, – тут через месяц новая банда объявится, и не птенцы желторотые, настоящая банда, боевая, обстрелянная. Все понял, Фокин? Командуй пулеметчикам!

«Максим» долго грохотал с крыши, расстреляв всю ленту и начав следующую. Наконец и здесь все закончилось. Добивали без выстрелов, штыками.

– Ну эти-то уж в банду не собьются? – показал комэска на сараюшку.

– Расстрелять. Вон к той стеночке поставить, где почище, и тем же манером.

– Та-а-ак… – Комэска, не таясь, расстегнул кобуру, положил пальцы на холодную рукоять нагана. – А выдай-ка ты мне, товарищ Чечевицын, приговор по всей форме… Не-е, пять приговоров, свой на каждого. Но по всей форме, с именами-фамильями, с печатью, богомать твою, с круглой, и с годом рождения… А без бумажки я и клопа на твоей роже не расстреляю, товарищ Чечевицын, полномочиев у меня таких нет.

Они снова мерялись взглядами, и впервые комэска без страха заглянул в эти бездонные черные дыры. Ну подвал… а что подвал… не преисподня, чай.

– У тебя, Фокин, бумага на их расстрел в планшете уже лежит. Загляни и посмотри.

– Кака-така бумага?

– А вот така… – передразнил Чечевицын. – Сентябрьское постановление ГубЦИКа о проведении политики Красного террора, за подписью товарища Нудельмана. Террор объявлен? Факт. В сараюшке буржуазно-помещичий элемент с пособниками? Факт. Так чего ты ждешь, Фокин? К стеночке их, вон к той, где почище. Постановление им быстренько зачитать – и на гашетку. Исполняй. Я прогуляюсь, пройдусь по холму, голова что-то разболелась… Действуй, не медли. И не забывай про подвал, Фокин. Я тебя умоляю: никогда не забывай про подвал!

Все-таки Фокин промедлил… Две короткие очереди Чечевицын услышал, отшагав более версты от усадьбы. Затем три одиночных: добивали.

– Если бы ты знал, бледнолицый брат мой, как я жалел… И сейчас жалею… – произнес Чечевицын в никуда и пошагал обратно.