Дейзи Джонсон - Сестры

Порядок, Июль-пчелка?

Да.

Рядом с кладовкой ванная комната с ванной и туалетом. Сентябрь тянет за шнур выключателя галогенной лампы. Похоже, здесь кто-то был, и не так давно: след мыла на грязной раковине, в ванне валяется пара бутылочек шампуня, на полу пятно, возможно, от макияжа.

Чье это все? Говорю я, сдвигая мыло ногтем большого пальца и чувствуя тошноту.

Не знаю. Какого-нибудь жильца Урсы. Я слышала, как мама говорила с ней по телефону, думаю, она их вышвырнула, чтобы пустить нас.

Сколько мы здесь пробудем?

Чего ты меня спрашиваешь? Сентябрь дуется, а затем, непонятно зачем, нас зовет мама.

Мертвая кожа, говорю я, проводя пальцем по краю раковины, и Сентябрь злобно смотрит на меня и быстро уходит за дверь.

Я чувствую, мои зубы заросли от долгого пути, от сэндвичей с сыром и луком, которые мы купили на автозаправке. Я вдруг вспоминаю, что мы забыли зубные щетки, стоявшие на раковине в старом доме, в доме, в который мы уже не вернемся. Я иду в гостиную, сказать это Сентябрь, но она наверху; я слышу, как она ходит. В муравьиной ферме смещается немного грязи, словно что-то там пошевелилось. Веет теплым воздухом из-под входной двери и из дымохода. Я хочу услышать свой голос в этих светлых стенах. Ощущение такое, что в этой комнате только что делали какие-то дела. Я произношу имя Сентябрь так тихо, как только могу, но все равно выходит слишком громко. Я чувствую все комнаты позади меня. Невозможно увидеть все части дома сразу; я заглядываю в кухню и кладовку, но там пусто, не считая стрекота тусклых лампочек. Я быстро поднимаюсь по лестнице, перешагивая через две ступеньки. За мной что-то движется, наступая на пятки. Только, когда наверху я оглядываюсь, там ничего.

В узкий коридор выходят три комнаты. Ближайшая – это спальня с двухъярусной кроватью, задвинутой в угол, другой мебели нет. В прошлый раз здесь не было двухъярусных кроватей, мы спали – я думаю – на матрасах на полу. Какие-то вещи я помню, а какие-то стали другими. Я нигде не вижу Сентябрь, и вдруг она сидит на верхней кровати и смеется надо мной. Кровь давит мне на горло.

Куда ты ушла? Голос у меня высокий, как свисток браконьера. Часто – с юных лет – я жду, что она бросит меня, пойдет своим путем.

Я ушла сюда, говорит она. Хотела посмотреть, где мы спали. Смотри. Она держит потертый бинокль.

Что это?

Ты заешь что.

Я вспоминаю, как мы однажды нашли мятую фотографию с папой, в бардачке крутой тачки Урсы; ему там было лет десять, и у него на шее был бинокль. Он мне чуть руку не сломал из-за него, сказала Урса, вытягивая фото из цепких рук Сентябрь, когда поймала нас.

На стенах следы от старых постеров, над дверью висят часы. Кровати узкие, как скамейки. Сентябрь соскальзывает по лесенке и взмахивает руками: та-да.

Иногда я думаю, что могу вспомнить те дни, когда мы были такими маленькими, что спали в одном спальном мешке, размахивая четырьмя руками над головами, видя мир из одной точки. Я тогда не могла говорить, но я думаю, мы все равно понимали друг друга. Мне хочется, очень хочется, чтобы теперь было так же. Или, когда мы были постарше, и она переваливалась через край манежа и падала на пол, и орала мне, чтобы я сделала то же, пока не приходила мама и не возвращала ее обратно или брала нас к себе в кровать, и тогда наши руки сплетались, мамина грудь упиралась нам в щеки, глаза Сентябрь были так близко к моим, что мне было видно каждую плакучую ресничку. Я говорю Сентябрь: «Ты бы хотела, чтобы так было? Хотела бы, чтобы так было и сейчас?» А она говорит, не знаю, о чем ты, Июль.

Мы крадемся мимо маминой закрытой двери, но оттуда ничего не слышно. Нам уже случалось подслушивать за этой дверью. Она может спать. Мы открываем третью дверь по коридору. Это сушильный шкаф. Там огромный пузатый бак для воды и сложная система управления для отопления и горячей воды. На полу мышеловки, но в них ничего. Мы стоим, рассматривая кнопки. Мы слышим бурление внутри бака. По жестяной крыше барабанит дождь. Я думаю, что могла бы услышать сквозь ладонь Сентябрь медленное движение ее мыслей, если бы хорошенько прислушалась, фырканье слов. Я вспоминаю последние несколько недель в школе. Часто шел дождь, заливая канавы, стекая в три ручья по окнам. По пути сюда мы увидели из окна машины мертвого барсука. Лица других девочек. Есть только одна причина, почему мы покинули дом в Оксфорде и приехали сюда, и, хотя это была идея Сентябрь – затащить тех девчонок на теннисный корт, чтобы проучить их, просто припугнуть, – это не Сентябрь виновата, что мы теперь в Гнезде. В этом виноват только один человек.

Сентябрь нажимает по приколу кнопки на бойлере вразнобой. У нее на шее все еще висит бинокль, который качается, когда она двигается. Из-за стены доносится протяжный стон.

Не думаю, что это было правильно.

Пол слегка дрожит у нас под ногами.

Может, и неправильно, говорит Сентябрь. Пошли вниз, я хочу есть.

Мы устраиваем набег на холодильник, но там ничего такого. Консервы в комнатке за дверью давно просроченные, выгнутые, словно их продавили.

Давай займемся чем-нибудь другим, говорит она.

Дождь хлещет по окнам сбоку. Мы разлеглись на полу гостиной, на животах, и Сентябрь говорит, в какие цвета мы покрасим наши стены, какие постеры повесим. Я слушаю вполуха. У меня снова это ощущение, словно здесь идет какая-то невидимая жизнь. Сентябрь поднимает бинокль к лицу и подкручивает линзы.

Я засовываю голову в кладовку и хватаюсь за шнур выключателя. Лампочка качается в маленьком пространстве, освещая то одну стену, то другую, каждый раз выхватывая полки из тени. Я разглядываю консервы, не желая заходить внутрь, и тут лампочка щелкает и взрывается, снова погружая комнату во тьму.

Сентябрь находит пирог с курицей в морозилке на кухне, и мы решаем попытаться разогреть его. В ожидании мы смотрим на ноутбуке старые интервью Январь Харгрейв. В то же время я пытаюсь услышать, как спускается мама, чтобы простить нас. Простить за все.

Не думаю, что мы должны здесь оставаться завтра, если не будет Интернета, говорит Сентябрь.

Мы совсем забыли про пирог. Я держу его над ведром, а Сентябрь пытается соскрести сгоревшую корочку с его верхушки.

Я его поджарила.

Ничего.

Только разрезав его, мы понимаем, что внутри он сырой. Я сплевываю розовые ошметки курятины в ладонь Сентябрь. Она даже не хочет пробовать. Мы соскребаем все в ведро.

Я не хочу опять идти в кладовку, и Сентябрь вздыхает и погружается в темноту, откуда выходит с полными руками мятых консервов. Мы находим одну жестянку с персиками, просроченную всего на год. Сентябрь пробивает крышку ножом и дает мне высосать сок из дырки. Меня охватывает такой голод, что ноги подгибаются. Я беру у нее нож и, наполовину вскрыв крышку, сую внутрь пальцы и вылавливаю персики, которые глотаю не жуя.