Полина Луговцова - Река – костяные берега

Щукин, красный, как рак, сидел на полу, связанный, и сипел. В уголках рта собралась белая пена. Синие вены вздулись на лбу, шее и висках, угрожая полопаться от натуги. Двое мужиков удерживали его, порывающегося встать и перебирающего спутанными веревкой ногами, а из глубины дома доносились тяжелые вздохи – похоже, бабы Дуси – и уговаривающий девичий голосок.

– Ты как, бабулечка? Только не умирай, пожалуйста! Вот, водички выпей.

Звонарь узнал голос внучки Нюры. Родители оставили девочку жить с бабкой и уехали на заработки куда-то далеко на север, обещали позже забрать обеих, но с тех пор уже несколько лет прошло, и Нюре (он задумался, подсчитывая), получалось, должно было исполниться шестнадцать. Будущее ее ожидало нерадостное: мужиков-то нормальных в деревне не осталось, парни подрастали и уезжали сразу. А если кто и оставался, так едва ли взглянул бы на такую: уж больно страшненькой уродилась. Так и будет с бабкой куковать, пока та не помрет. А потом останется одна-одинешенька.

– Как там баба Дуся? – спросил Звонарь у мужиков, кивком указав в сторону комнаты, из которой слышались старушечьи причитания.

– Да кто ее знает… Вроде, жива, но, может, сломано чего, – ответил один из них, одновременно встряхивая за плечи пытающегося вывернуться Щукина, и следом рявкнул, обращаясь к строптивому пленнику: – А ну, угомонись, Щука! Не то садану так, что неделю отлеживаться будешь!

– Какой бес тебя сегодня попутал, а? – Звонарь посуровел, присев перед соседом на корточки и глядя в его перекошенное от ненависти лицо.

– Ведьма она… – прохрипел в ответ Щукин. – Точно тебе говорю: ведьма!

– Во-он чего… – протянул Звонарь, пытаясь сдержать разворачивающийся в груди огненный клубок гнева. – И как давно ты это выяснил?

– Всегда знал! А сегодня – все! Терпение мое лопнуло! Знаешь, чего ночью было?!

– Ну, говори, – кивнул Звонарь терпеливо, понимая, что едва ли услышит какое-то разумное объяснение.

Щука сглотнул, и кадык под щетинистой синеватой кожей на шее резко дернулся.

– Так вот! – начал он. – Проснулся я от того, что корова в стойле мычала. Жалобно так, протяжно. Смотрю – ночь на дворе. Дети спят, а жены нет в кровати. Помчался в сарай, а она там обряд колдовской над коровой творит, понимаешь? Прутом березовым ее по бокам охаживает и шепчет при том слова бесовские, заклинание какое-то. Меня увидала, побелела аж… Ну, я ее хвать за волосы да пинком домой загнал и запер в избе. А Зинку прирезать пришлось, хоть и жалко. Все из-за ведьмы проклятой! Научила дуру мою, как нашептать, чтоб корова молока больше давала. А на кой черт мне такое поганое молоко?!

– Ты ж детей до смерти перепугал, изверг! – Выслушав сбивчивую речь Щукина, Звонарь счел доводы нелепыми и еле сдерживался, чтоб не ударить ополоумевшего соседа. – Да еще корову зарезал! Кто ж скотину-то по весне режет, дурень? Скоро трава свежая нарастет, вот и было б тебе молоко… Что ж ты, молоком колдовским побрезговал, а мясо, выходит, лопать за обе щеки собрался? Всю избу кровью залил, Колька сказал. Сидели с Лешкой во дворе, раздетые, зайти в дом боялись.

– Ничего, пусть знают, что мать их с ведьмой спуталась, а значит, и сама тоже ведьма… Почти, – добавил он, подумав. – Ну, а мясо есть мясо, не выбрасывать же продукт, когда и так жрать нечего!

– Вот! Вот именно! – раздался женский крик из глубины дома. – Мяса ему хотелось, потому и корову зарубил! Давно порывался, да я все удерживала. А тут повод нашел! И чем мне теперь детей кормить?! Кашей на воде? Ни масла, ни сметаны. Сожрешь корову, и что потом-то, а?!

В дверном проеме показалась опухшая от слез и сильно растрепанная жена Щукина. В глазах ее сквозило отчаяние.

– Будет браниться-то, – обратился к ней Звонарь, перебивая разразившегося ответной бранью Щукина. – Иди к детям, Нина. Они в моей избе отогреваются. Успокой ребятню, а после хату свою прибери.

Взгляд женщины переметнулся с мужа на Звонаря, губы ее вздрогнули, собираясь, судя по выражению лица, произнести какую-нибудь колкость, но в последний момент сжались в прямую линию. Щукина горестно выдохнула и, низко наклонив голову, ринулась прочь из дома. Может быть, ей даже стало стыдно перед людьми.

– А этого теперь куда? – спросил один из мужиков, всем видом давая понять, что возиться с разбуянившимся односельчанином он дольше не намерен.

– До дому ведите, куда ж еще. Хотя… Свяжите покрепче да в коровнике заприте. Пусть до вечера посидит, обмозгует все. Может, поймет, чего натворил.

– Да развяжите, сам пойду! – Щукин яростно взбрыкнул ногами, громко стукнув сапогами о пол. – Не трону бабку, обещаю! Сегодня, так и быть, не трону.

– Кто ж тебе поверит?! Едва оттащили! – С этими словами конвоиры подхватили Щукина и повели к выходу. Тот вдруг вздернул голову и пронзительно заорал, возводя взгляд к потолку:

– Баб Ду-усь! Деньги-то отдай, слышь?! Деньги, что за обряд с жены брала! Отдай! Не то еще приду! Баб Ду-усь!

Так и увели его, оставив без ответа. Лишь горестное оханье из дальней комнаты стало громче. Звонарь хотел пойти посмотреть на пострадавшую, да вдруг опомнился: неловко, вроде бы, без спросу. Позвал:

– Нюра! Евдокия Пална! Можно к вам?

Охи стихли, послышался шелест занавесок, скрывавших вход в спальню, и перед Звонарем возникла нескладная странная фигура. В первый миг почудилось, будто это крупная птица, вроде цапли: тонкие, похожие на две хворостины ножки с острыми, выпирающими подобно сучкам коленками; выгнутая вперед шея, длинный прямой нос, слишком большой для такого маленького лица, торчащий между круглых глаз, похожих на пуговки, и будто чужое, полное округлое тело, обтянутое мятым застиранным халатом серого цвета. «Ни дать ни взять – цапля!» – подумал Звонарь, разглядывая Нюру. Давно он ее не видел, даром что живут в одном селе. Напряг память, вспоминая их последнюю встречу. Да, пожалуй, не меньше двух лет назад, и то мельком: столкнулись случайно у перевозного магазинчика, и он толком-то ее и не рассматривал. Только поздоровался с бабой Дусей, а Нюре подмигнул и поддел указательным пальцем кончик носа, как обычно приветствовал местную мелюзгу. Тогда-то ее нос не такой длинный был. Надо ж, как за два года вытянулся! Да и сама Нюра вытянулась, повзрослела. Только красоты не прибавилось, как это с другими девками бывает, а даже наоборот. Подурнела так, что едва признал. Надо ж…

– Ну, как там Пална? – спросил, стараясь не выдать своего неприятного впечатления.

– Ничего. Отдохнет сейчас, и полегчает. Сердце давит, жалуется. Но это у ней пройдет. Я уж капелек накапала. – Голос у Нюры оказался на редкость незвучный для юной девушки: с хрипотцой и какой-то низкий, даже утробный, что ли. «Вот же Бог обидел девчонку!» – мысленно поразился Звонарь, а вслух спросил: – Может, Клима Евгеньевича позвать? Он хоть фельдшер, но в медицине понимает.