Максим Шешкаускас - Хохот Демиурга. Плаха и Веха

Но ведь смерть сама по себе не страшна. Чего бояться, если после неё ничего нет? Ад – осознание смерти, того, что когда-то умрёшь… Если бы только не думать, если бы отключить фантазию…

Жизнь – непрерывный матч в пинг-понг между желаемым и действительным, где мы лишь в роли шарика. Не беда, если сломаемся, треснем, раздавят… Шарик ничего не стоит…

Сейчас Веню опустят в могилу. Мы разойдёмся. А что ждёт меня? Какая разница между раньше и позже? И что заставляет думать об этом? Кто заставляет? Зачем? Ведь ад – в осознании смерти… Если бы не осознавать… Если бы не было тех, кто этому учит… если бы не мечтать…

…Порыв холодного ветра проносит мимо пустой пакет…

…Ксёндз стоит подле могилы, стряхивая с подола рясы брызги, только больше размазывая мокрую грязь…

…Тучная женщина смиряется со свежим пятном на похожем на рясу платье…

…Глухое молчание, когда смерть где-то рядом. Когда говорить неловко…

…Сквозь дождь доносится плач убивающейся над усопшим сыном матери…

…Холод по телу…

…Увлажняются глаза…

А потом… А что потом? Потом я понял, почему поступок Вени трусливый. Понял, что он поступил эгоистично, ведь ему было кому причинить боль. Ведь у него остались близкие. У него были близкие, не то что у меня…

На сороковой день после его смерти меня позвали на кладбище, и чёрт меня дернул…

Его мать всё рассказывала о могиле, хвасталась, какой памятник она заказала и вскоре поставит. Она всё суетилась, убирала граблями, аккуратно раскладывала цветы, зажигала свечи, очень скрупулезно относилась даже к самой незначительной мелочи. Меня её поведение удивляло и раздражало – мать потеряла единственного сына, а вместо того, чтобы скорбеть, она всё хлопочет и хвалится этим. А потом я вдруг понял: мать потеряла своего сына. Своего единственного и навсегда. Всё, что от него осталось – небольшой клочок земли с деревянным крестом и холмиком. Она больше не сможет увидеть своего сына никогда. Не сможет поговорить, потрепать его, украдкой гордо улыбнуться… Веня живым ходил лохматым – а она, всегда считая его ребёнком, все норовила причесать, привести в порядок. Хотела причесать, да он смущался и грубил.

А теперь его нет, так пусть хоть могилка будет ухоженной. Хлопоча над землёй, она хлопочет над сыном, которого у нее больше нет.

Теперь я знаю, Бог есть, а значит смерть – не конец. Принял ли Бог Веню? Как Он относится к самоубийцам на самом деле? А к убийцам?

Но ведь это Он руководит мной! Видимо, он устал от всех наших заблуждений, от всех, кто в них вводит. Мечты приводят к грехам. Любой смертный грех – из-за отчаянной попытки настигнуть мимолётную мечту. Если бы нас не научили мыслить…

Кстати, куда делись мои вечные спутники – щупальца? А ведь они мне больше не докучают – с того самого момента, как я совершил кару. Как так? Сколько себя помню – они всегда были рядом повсюду, я даже привык их почти не замечать. А теперь их нет. Значит Господь со мной, и как только я вступил на верный путь, Он отогнал от меня всех бесов и демонов…

Автобус останавливается. Двери открываются, пассажиры выходят и строятся за багажом. Я не встаю, багажа у меня нет, что делать дальше, я не знаю. Спешить некуда. Только когда автобус пустеет совсем, выхожу.

– Тоже путешествуешь налегке?

Из-за моей спины выныривает Ганин. Улыбается, скаля чуть ли не все свои пожелтевшие зубы. На плечах у него огромный рюкзак.

Недоумённо киваю. Зачем он меня настиг, неужели всё-таки он следующий?

– Балтийский вокзал, – довольный Ганин оглядывается, – а совсем рядом, увы, уже не действующий, Варшавский. Тот самый, на который сошёл князь Мышкин, приехав из Швейцарии. Как у тебя со временем, прогуляемся?

Молчу, рассеяно смотря поэту в глаза.

– Тебе, я посмотрю, совсем плохо! Мы в ответе за тех, кого приручили, – Ганин смеется, кивая на вывеску «Пивной Бар» у вокзала, – пойдём? Угощаю.

И в своей манере, не дожидаясь ответа, направляется к бару. Я в своей манере, не собираясь отвечать, иду следом.

Бар находится справа от главного входа в вокзал на втором этаже привокзального здания – массивная дубовая стойка, кругом на стенах фотографии футболистов и «зенитовская» атрибутика – футболки, шарфы… Всё-таки что-то в интерьере заведения выдает шалман, может, пьяная «в дрова» троица в углу бара.

Садимся за столиком у окна – на столешнице лужица разлитого пива, но это ещё самый чистый из осмотренных нами. Подходит официантка, она же и бармен:

– Чего вам? – спрашивает нервно, демонстрируя, что клиент, может, и прав всегда, но не в этом заведении.

Ганин улыбается, видно – окружающая обстановка приносит ему удовольствие.

– Сто водки, а приятелю… Будешь водку?

– Лучше пива…

– Какого? – барменша-официантка резко оборачивается ко мне.

– Слышал, местное пиво не очень? – неуверенно спрашиваю.

Официантка пожимает плечами:

– Я пиво не пью… Фигура…

Барменша-официантка комплекцией напоминает пузатый пивной бочонок.

– А какое есть местное? – спрашивает Ганин.

– «Очаково», «Васька» домашний, красный, тёмный…

– «Василеостровское» бери, – подсказывает Ганин.

Киваю.

– Всё? – уточняет барменша-официантка и тут же, не дожидаясь ответа, уходит.

– Какие планы? – интересуется поэт.

– Там видно будет.

– Туманно… А я хочу осмотреться, понять, что к чему – кажется мне, в России наступают времена поэтов, грядёт революция – чуешь ее запах? Ты не подумай, все, что ты от меня слышал до этого – пьяное дурачество. Я и серьезные вещи писать могу.

И не дав вставить слова, декламирует:

Рьяные багряные

Копья, струи, жерди.

Языками рваными

Пьяные сюжеты.

Время болью впитывать,

Ранами дышать.

Сердца ход гранитовый.

Рано умирать…

– А зачем тебе в Питер? – не понимаю. – Постил бы стишки из Риги.

– Зачем? – Ганин немного обижается, но совладает с собой. – Мои стихи надо вслух читать, звучание важно – разве не услышал?

Что сказать, не знаю, стих мне понравился, но признаться в этом, да ещё и при моем пути…

– Ты в Питере раньше был?

Кивает:

– Тыщу раз. А ты?

Мотаю головой.

– Ну, ты даёшь! Вещей с собой нет, в городе не был, что делать не знаешь, на туриста не похож – не обижайся, но странный ты какой-то!

Приносят выпить. Пиво вполне ничего. Поэт поднимает рюмку и хочет произнести тост, но у него звонит телефон.

– Так, извини, – Ганин опускает рюмку на стол (который так и не протёрли), отвечает на звонок. Долго слушает, потом что-то говорит, суетливо и взволнованно встает и отходит к окну.

Делаю ещё несколько глотков, дожидаясь поэта и соображая, что же с ним делать… Откровение все не является.