Бобби Холл - Супермаркет

– Где Фрэнсис, Эми и Лесли? – громко вопросил он, когда еда начала остывать. – Клиенты ждут!

Официантки собрались было ответить, но тут показался потерявшийся официант.

– Прости, Дейв! Выходил позвонить, очень нужно было, – сказал он.

Официант поспешил к нашему столику, извинился за задержку. На вид – типичная размазня. Среднестатистический белый студент, подрабатывающий халдеем. Черные туфли, голубые джинсы, простая белая рубашка. Я посмотрел, как он поспешно затягивает фартук. Фрэнсис, должно быть, почувствовал, что сейчас не время для дружеской болтовни, так что просто подлил нам кофе. Тогда я внимательно изучил его бейджик, черты его лица, цвет кожи, манеры, в том числе манеру ходить. У него были морщинки на лбу, длинный нос и высокие скулы, темные взъерошенные волосы, пронзительный голос и какая-то скрытность в движениях и мимике.

Вы замечали, как в какие-то напряженные моменты любые чепуховые детали становятся вдруг чрезвычайно яркими? И навсегда откладываются в памяти? Это был как раз тот случай. В жизни не забуду этого парня. Может, из-за того, что происходило тогда за столом. Любовь всей моей жизни летела к чертям. Это была жуткая эмоциональная травма. Вся сцена буквально выжглась у меня в мозгу.

Чашки у нас были красные. Коричневые круглые следы от чашки Лолы запятнали скатерть. Если б вы смотрели на нас со стороны, то она была бы слева, а я – справа. В глубине кабинки – гигантское окно. К столу приделан небольшой музыкальный автомат – он принимал четвертаки. В колонках звучал «Рубиновый вторник» в исполнении «Роллинг стоунз».

– Мать твою, Флинн, я тебе на прощание свою душу наизнанку выворачиваю, и даже после этого ты так и будешь молчать, как баран?!

Лола подхватила со стола салфетку и промокнула глаза. Я просто не мог видеть, как она плачет. Даже представить не мог ничего хуже этой сцены. Но по какой-то причине я не мог ее утешить. Чувствовал себя полностью опустошенным. Может, из-за того, что рос без отца и никогда не видел, как мужчине полагается обращаться с женщиной – в данном случае с моей матерью – так, как она того заслуживает.

– Блин, тебе уже двадцать четыре, мать твою, а ты по-прежнему живешь с мамочкой! Сидишь без работы, Флинн!

– Я пишу.

– Пишешь? Ха, это что, шутка такая? Флинн, прекрати. Какой из тебя писатель? Да ты так ни разу и не закончил ни одну свою долбаную книгу. Посылаешь издателям какие-то сырые недоделанные отрывки, рассчитываешь их продать… Да что с тобой такое? Так дела не делаются! В смысле, как ты думаешь, почему каждое издательство, которому ты посылаешь свои замыслы, отвечает одинаково? Каждый раз одно и то же – то, что я сама тебе сто раз повторяла: «Многообещающе, но закончи наконец эту хренову книгу!» Ты даже литературного агента удержать не можешь! Все они тебя бросают, потому что ты так ничего конкретного им и не выдал. Ты ставишь свою «работу» впереди меня. Твоя писанина для тебя важнее наших отношений. Ты так на ней зациклился, что полностью потерял связь с реальностью. Я хочу быть с тем, кто достигает намеченных целей. Я несколько лет провела рядом с тобой, Флинн, пыталась тебе помочь, поддержать, приободрить, я выросла и повзрослела вместе с тобой… но нет, ты не изменился ни на йоту; у тебя возникает одна обалденная идея за другой, но ты никогда ничего не заканчиваешь, и… и как раз поэтому… как раз поэтому это я со всем этим заканчиваю!

Схватив сумочку, она пулей выскочила из кабинки.

– Видеть тебя больше не хочу, Флинн!

Мое дыхание остановилось. Грудь сжалась. Кровь отхлынула от лица. Я тупо таращился в пол, зажав руки между коленями. И хотя вид у меня был совершенно каменный, по лицу покатились слезы. Это был бесстрастный, механический глухой плач.

Секунды казались часами. Я попытался встать из-за стола, но ноги подкосились, и я рухнул обратно на диван. Попробовал еще раз. Медленно поднялся из-за стола, надел пальто и вышел из закусочной. Прыг-нул в машину и рванул с места. Глянул в зеркало заднего вида. Мое лицо было искажено от эмоций. По-прежнему текли слезы. На ходу я никак не мог выбросить из головы картину: на бешеной скорости колеса аквапланируют, всплывают на льющихся из моих глаз и затопивших улицы слезах, моя машина начинает метаться между рядами и врезается в зад мусорному грузовику. Позабыв застигнуть ремень безопасности, я вылетаю через лобовое стекло и вместе с осколками кувырком ныряю в его задний отсек, в который мусорщики опустошают мусорные баки. Срабатывает пресс, превращая мое тело в красное месиво.

Как только прошел этот глюк, автомобиль зачихал и задергался. Я посильнее нажал на газ. Без толку. На краю города кончился бензин. Я кое-как подрулил к обочине прямо под мостом. Где-то в натуральной жопе мира. Открыл дверь, оставив ключи в замке зажигания, и побежал.

Все бежал и бежал, не зная, зачем. Мчался так, словно тело было пустым, задрав голову к голубому небу. Начало жечь в горле. Потом в легких. Потом в ногах. Все тело было будто в огне. Наверное, я бежал, потому что хотел почувствовать что-то другое – что угодно. Кварталы превращались в мили, минуты – в часы. Потом спурт перешел в вихляющую рысцу. Спотыкаясь, я свернул к обочине и рухнул на чей-то газон. Не имел ни малейшего представления, где я. Лежал там, прижавшись щекой к траве, как к подушке, таращась в сырую землю. В голове было пусто. На губах солоно от соплей и высохших слез. Оттолкнувшись руками, я встал и постучался в незнакомую дверь.

– Эй, простите! Нельзя от вас позвонить?

Позвонил матери, чтобы она меня забрала.

– Что за дела, Флинн? Что случилось? – спросила мама, как только приехала.

Я тихо сидел в ее машине, не двигаясь. В голове – полная каша, как при высокой температуре.

– Послушай, Флинн, вот что происходит, когда отправляешься на пробежку зимой! Ну кто же, блин, так делает? – произнесла мама суровым, но любящим тоном. Она продолжила вещать, но ее слова вдруг стали притухать, словно музыка в ночном клубе, когда выходишь из него на улицу, звучать приглушенно и неясно.

– Лола меня бросила, – пробубнил я.

– Ой, Флинн, нет! Бедненький ты мой! – ответила она.

Разум вдруг резко вернулся к реальности, и я наконец осознал, что именно только что случилось.

И тут меня словно током ударило.

Лола была абсолютно права.

Она всегда говорила мне, что я слишком много работаю – мол, все, что меня заботит, это только работа, но поскольку я так никогда ничего и не закончил, все это было впустую. Она даже пыталась оправдать мои действия, говорила, что если б я не обращал на нее внимания ради дела , если б я «отодвинул нашу любовь в сторону ради чего-то большего, чем я сам», это был бы совсем другой компот, – но я угодил в замкнутый круг, намертво в нем застрял. Единственное, что доставляло мне удовольствие, – это мои творческие потуги, и я фанатично отдал себя своему ремеслу. Только в нем я ощущал себя более-менее цельным. Я мог пребывать в подобной спячке до скончания своих дней. Проснулся, встал, кофе, мюсли, пишущая машинка, обед, машинка, ужин, машинка, сон. Рукописи громоздились стопками, в моей комнате от них было уже не протолкнуться. Я мог писать, изливая на бумагу поток сознания, часами без перерыва, не обращая внимания на мир за окном. Это было нечто вроде мании. Если б я перестал писать, то совсем потерял бы себя, окончательно погряз в депрессии. Я мог разговаривать вслух со своими вымышленными персонажами, сочиняя очередной диалог. Лола считала, что я оторвался от реального мира через свои вымышленные сюжеты. Что я провожу больше времени со своими персонажами, чем с ней. Она могла бы продолжить, что истории, которые я пишу, никогда не бывают закончены, и из-за того-то и все остальное никогда не придет к завершению. Она говорила, что у каждой истории должен быть финал, и если не предвидится слова «Конец», тогда ты никогда не сможешь начать новую главу – ни в книге, ни в жизни.