Лариса Бутырина - Априори Life

В одном месте меня пытались снять пять раз, в другом – три. «Сдаю позиции, черт возьми!»

Между делом я невольно наблюдала за людьми и пыталась понять смысл их пребывания в подобных заведениях. Я стояла на балкончике и видела эти жадные глаза, шаркающие по моим ногам и выше уровня короткой юбки, и лицезрела, что по-настоящему движет ими (клубными людьми) уже давно и далеко не праздность. Комплексы и либидо, прямо пропорционально зависящее от комплексов, – чем больше они, тем сильнее зовет либидо. Факт. И большой молодец тот, кто осознал это в разы раньше меня и смог зарабатывать на этих двух составляющих хорошие деньги. Красавчик просто. Но, к сожалению, модель устаревает, и в скором времени понадобится совершенно новая клубная концепция, если кому-то будет еще интересно взрывать этот гребаный клубный мир Москвы. Как мне казалось, он будет основан на недоступности.

Они пожирали меня глазами… почему? Потому что я была над ними. И они понимали, что хрена они смогут ко мне подняться и хрена с два спущусь к ним я. Однако смотрели и не отводили глаз. Мне же оставалось лишь бросать самодостаточный взгляд, чтоб просто подогревать интригу. Но стоило бы хоть на мгновение потерять контроль и каким-то неловким движением охарактеризовать себя как «продается за недорого» – все! Интерес испарился бы со скоростью горящего шота – быстро, крепко, в голову дало – и ладно.

Недоступность. Вот что манит сейчас наш зажравшийся и бедствующий народ. Ведь быть недоступным – значит быть избирательным! Быть недоступным – значит бережно прикасаться к миру, значит не выжимать все до последней капли и тем самым сознательно избегать истощения и себя, и его. Это значит не поддаваться голоду и отчаянию, как дегенерат, который боится, что не сможет поесть больше никогда в жизни, сжирает без остатка все, что попадается на пути. И даже на то, что ему недоступно, он смотрит исключительно с потребительской точки зрения.

Люди перестали ценить не только то, что имеют, они перестали ценить даже то, что могут, как им кажется, поиметь. И на этой иллюзии с надменным видом устанавливают свою социальную значимость, пряча под дешевыми маскарадами свое перманентное беспокойство. Именно оно-то и делает человека доступным. Оно раскрывает, и накатывающая тревога заставляет в отчаянии цепляться за что попало, а зацепившись, ты истощаешь либо себя, либо то, за что зацепился. Либо и то и другое вместе. Как бы там ни было, результат идет на разрушение. И разрушения эти кому-то очень играют на руку…

Обламывать иллюзорность, рушить оптическую возможность выбора и направить ее в нужное русло. Нужное для конкретных, определенных задач. Просто кто-то прогибается под эти задачи (ему, как правило, все равно, подо что прогибаться), а кто-то их искусственно создает. В этом вся разница. И только в этом.

По какую сторону находишься ты?

Маринка сидела на красном кожаном диване в одной из приват-комнат. Я нашла ее в заведении, которое числилось в моем списке последним. Именно по тому и числилось, что, побывав в нем однажды, возвращаться не возникало желания.

Она сидела в углу, прижавшись головой к стене и обхватив себя за колени. Задравшееся чрезмерно платье открывало ее тоненькое нижнее белье и обилие синяков на бледных ногах. Ее безудержно трясло. То монотонно, то яркими вспышками конвульсий.

Я присела через стол напротив нее и негромко позвала. Комната была оборудована некой звукоизоляцией, и с танцпола до нас доносились разве что низкие частоты, которые никаким образом не отражались на восприятии голоса. Только не было его, этого восприятия. Никакого не было. Она не реагировала ни на голос, ни на стук, ни на крик. Она просто дрожала, временами ударяясь головой об стену так, что меня тоже начинало трясти. Только внутренне. Яркими вспышками злости.

Я подсела на ее сторону и рывком развернула за плечо. Лучше б я этого не делала…

Ее лицо походило на полотно, а черты, еще совсем недавно выточенные и проработанные, были будто графические наброски. Глаза сильно впали, утопая в синяках, губы синевато-фиолетового оттенка (девочка даже здесь в тренде, что уж говорить) ходили ходуном, и сквозь плотную пелену проглядывались суженные зрачки, смотрящие куда-то сквозь меня.

Я с силой тряхнула ее за плечо. Оно было необычайно костлявое и холодное. Безвольный кивок головы послужил мне ответом. Я влепила ей пощечину. Голова вслед за моей ладонью без сопротивления ушла вправо. Я схватила пальцами ее впалые щеки, сдавливая губы в смешную трубочку, и попыталась заглянуть в глаза. Там ничего не изменилось. Она меня не слышала. Она меня, возможно, даже не видела. Еще возможнее, она вообще ничего не воспринимала.

Понять бы, под чем она…

Я рыскала взглядом по столу в поисках зацепки. Бокалы с недопитыми разноцветными жидкостями, полупустые бутылки, тарелки с непонятными остатками, горы бычков в пепельницах не давали мне ни малейшего ответа.

– Что ты пила? – попыталась добиться я. – Ты употребляла что-то?

В ответ ее губы по-прежнему только дрожали, становясь разве что синее.

Кульминацией для моего терпения послужили ее закатившиеся вдруг глаза и обмякшее тело, повалившееся на меня. Я успела принять ее на руки и практически волоком вытащить в туалет.

Я засунула ей два пальца в рот. Красноватая масса вырвалась наружу, скрутив ее спазмом вдвое. Я вскинула ручку крана – мощный поток струи мигом разогнал содержимое раковины. Другая рука по-прежнему не выпускала ее загривок, сохраняя тем самым возможность ее вертикального положения. Ее голова странно моталась из стороны в сторону, как будто шейные мышцы атрофировались и полностью отказались удерживать опустевшую черепную коробку, заполненную ли когда – уже закрадывалось сомнение. Я набрала в свободную ладонь ледяной воды и плеснула ей в лицо. На секунду она замерла и, широко распахнув глаза, судорожно стала хватать воздух пересушенными губами. Вязкая смесь туши, теней и обильного тонального крема медленно поползла по ее щекам, брызгами оседая на моих руках и одежде. Не медля ни секунды, я рывком притянула ее к зеркалу. Какая же злость играла во мне в тот момент.

– Смотри! – орала я ей в ухо, не замечая, как перекрикиваю частоты музыки. – Посмотри в зеркало! Нравится? Нравится то, что ты видишь?! И ты сделала это сама! Собственными руками!!!

Я трясла ее, крепко сжимая загривок. Обмякшее тело податливо отзывалось на мои порывы достучаться до изможденного сознания. Бесполезно. Бесполезно что-либо сейчас говорить. Для этого нужно хотя бы, чтоб оппонент мог тебя слышать. И, поборов в себе нарастающее желание приложить ее лбом о раковину, я выволокла это тело из туалета опять же практически на себе. Оставив Марину ненадолго на попечительство охраны, я вернулась на танцпол и забрала ее манатки. Как они не покинули это заведение без своей владелицы, воистину оставалось загадкой. Однако сумка оказалась заваленной за диван, видимо, поэтому и не тронутой. Как и ее содержимое. Ключи от дома нашлись в боковом кармане, адрес – в моей памяти. Медлить не хотелось…