Михаил Ахманов - Массажист

Странно, подумал Глухов. Обернулся, чтобы взглянуть на жену, и увидел, что за спиной у него не Вера, а Линда Красавина.

Утро выдалось хмурое. Солнце, не успев подняться, утонуло в тучах, и алые краски рассвета погасли, растворившись среди оловянных и свинцовых облаков. Они висели над городом недвижимо, с упорством стаи гиен, подстерегавших ослабевшую, теряющую кровь добычу; они не грозили ни снегом, ни дождем, а просто ждали, когда подует ветер, прижмет их вниз, к людским жилищам, к влажным тротуарам, к темной древесной коре и ноздреватому льду, который еще бугрился на реках и каналах, поверх холодных черных вод. Но ветра не было, и тучи угрюмым серым пологом пластались и клубились в вышине.

Баглай посмотрел на небо, скривился и, сделав маленький шажок, замер у самого края крыши. Потом вытянул шею и осторожно заглянул вниз.

Сорок метров, промелькнуло у него в голове. Дом – двенадцать этажей; значит, от земли до крыши – сорок метров. Или около того. Пожалуй, даже меньше.

Но с высоты пропасть казалась огромной. Она ненавязчиво напоминала, что человек – обитатель плоской вселенной, что термин «расстояние» он прилагает большей частью к длине и ширине, а вот высота не подчиняется тем мерам, какими измеряют путь – ни футам, ни метрам, ни саженям, и уж тем более, ни милям и верстам. Высота являлась как бы особым пространственным измерением, внушавшим совсем иные чувства, чем ширина и длина, и чувства эти были разными – смотря по тому, откуда обозревалось возвышенное место, от подножия или с вершины. Стоявший у подножия испытывал восторг перед величием взметнувшейся в небо громады, утеса или горы, огромной колонны или здания; этот восторг нередко сопровождался ощущением собственной незначительности, малости и бренности, переходившим в почти благоговейный трепет. Но стоило взойти наверх, как восхищение сменялось страхом, а временами – паникой и ужасом. Под скалой или домом, творением божьим или рук человеческих, внезапно разверзалась пропасть, не столь уж глубокая по утверждению рассудка, но чувства говорили иное, и чувства были правы: путь вертикальный отнюдь не равнялся тому же пути на плоской и твердой земле.

Сорок метров, думал Баглай. Ничтожное расстояние; можно преодолеть неспеша за минуту, можно поторопиться и пробежать за десять секунд, но если не бегать, а прыгнуть и лететь, то вся дорога займет секунды три, только финишируешь не в лучшем виде. В каком, он представлял вполне. За время службы в армии ему пришлось раз десять прыгать с парашютом, и на третий или четвертый раз купол над одним из солдат учебной роты не раскрылся. Баглай был среди тех, кому велели соскрести останки с поля – для опыта и в назидание, ибо десантник не должен забывать, в чем разница между горизонтальным и вертикальным. Но этот случай его не отпугнул; он относился к тем немногим людям, что не боятся высоты и даже испытывают странное, почти болезненное наслаждение при виде бездн и пропастей, провалов и обрывов. Они завораживали, притягивали его; и всякий раз, взглянув на землю с высоты, Баглай невольно ощущал, как падает, как мчится вниз в пустых и беспредельных безднах, парит без крыльев и парашюта, не вспоминая о неизбежном конце и ничего не страшась.

Конец, разумеется, существовал, но даже он не казался пугающим. Краткий миг удара, всплеска пронзительной боли, потом – беспамятство… Почти эвтаназия! Хороший конец, стремительный, быстрый! И, несомненно, лучший, чем жизнь в угасающей вялой плоти, смирившейся с каждодневным страданием, с упадком сил, с болезнями, с отсутствием желаний… Баглай боялся такого конца. Немногие страхи были способны пробить барьер его брони и вызвать эмоциональный отклик, и первым среди них был ужас перед старостью. Не смерть его пугала, нет, а долгий, долгий путь, который вел к забвению; путь, который ляжет перед ним лет через двадцать или пятнадцать и будет тянуться годы и годы. Это казалось страшным – таким же страшным, как угроза потерять сокровища, все или малую часть вещей, найденных им, отнятых у других и принадлежащих ныне лишь ему. Ему одному!

Эти два страха переплетались, щедро подкармливая друг друга. Он помнил, как и где добыто большинство его сокровищ, и он боялся, что наступит час, когда не удастся их защитить. Так же, как не удалось другим, одряхлевшим и одиноким, которых старость превратила в дичь, в предмет Охоты. Мысль, что сам он когда-нибудь станет дичью, была неприемлемой, нестерпимой – в той же мере, как долгий смертный путь или соображение о том, что он умрет, оставив кому-то другому все собранное и накопленное. Такой вариант исключался; хоть смерть была неизбежной реальностью, он полагал, что у его сокровищ не будет других хозяев.

Мрачное утро, мрачные мысли, подумал Баглай и отступил к слуховому окну. После работы хорошо бы развеяться; может, позвонить Ядвиге и навестить одну из девушек, а может, пройтись по антикварным лавкам, потратить взятое у старой генеральши. Но тут он вспомнил, что вечером идет к Черешину, и что от старухиных денег остался пшик – тысячи две с половиной, на стоящую вещь не хватит.

Запоздалые сожаления терзали Баглая, когда он спускался в тамбур перед своими квартирами, отворял дверь, брился и готовил завтрак. Он мог бы взять все деньги… все, до последнего доллара, и ничего не оставить ублюдкам, о коих толковала генеральша… Но здравый смысл подсказывал, что делать этого нельзя. Об этих деньгах знали; не о размерах суммы, но, в принципе, о том, что деньги существуют и перейдут когда-нибудь наследникам. Это «когда-нибудь» могло растянуться на многие-многие годы, если не торопить события, однако не растянулось – из-за его, баглаевых, стараний… Разумные люди были б ему благодарны… Но где их сыщешь, разумных людей? Тем более – наследников? Люди жадны; покажется мало, поднимут шум, а шума Баглай не любил. Главный закон Охоты – осторожность; и, сообразуясь с этим правилом, он брал лишь то, что без затей просилось в руки.

Деньги попадались редко. Наверное, каждый его подопечный имел их и прятал где-нибудь в укромном уголке, но деньги – не вещи, не мебель, не редкие книги в шкафах и не картины на стенах. Словом, не то, что выставляют на обозрение, чем можно заинтересоваться и расспросить… Вернее, бросить пару слов и ждать, когда расскажут сами. Эта стратегия, которой Баглай следовал с неизменным успехом, тоже являлась данью осторожности; он не обыскивал квартир, не оставлял следов и, отправляясь за добычей, в точности знал, где и какую вещь найдет.

Деньги попадались редко. И только дважды – крупные деньги, лежавшие на виду, и про которые он прознал заранее. У Симановича Михал Михалыча, года три тому назад, и у старухи-генеральши. Дом Симановича был памятен Баглаю по изобилию книг, среди которых, впрочем, старинных и редких не попалось; все больше справочники, энциклопедии, собрания сочинений советских времен и подарки, с автографами доброй половины Союза писателей. Михал Михалыч тоже был писателем, но его творения, ни прошлые, ни нынешние, Баглая не волновали, а волновала самая ценная вещь – картина Гварди, украшавшая гостиную. Ее Симанович унаследовал от брата, и оба они, и Симанович, и его покойный брат, были одиноки и стары – так стары, что ни друзей, ни близких приятелей не оставалось. Правда, была у писателя дочь, но ее он не видел лет восемнадцать и был с ней в ссоре, поскольку дочь перебралась за океан, с супругом и детьми, а Симановича на тот момент едва не исключили из Союза. Так что о дорогом полотне никто не знал, за исключением Баглая да сантехников, чинивших кран в писательской квартире. Но сантехники не разбирались в искусстве; их интерес был иным – прозрачным, жгучим и разлитым по бутылкам.