Алла Дымовская - Мирянин

Конечно, кричали долго. Друг на дружку и крест-накрест. Это ведь в кино только случается, что эдак вот бросишь: мол, меж нами убийца, – так каждый скукожится сам в себе и в молчаливом одиночестве подозревает соседа. А на деле вышло по-иному. Птичий базар поднялся, и без всякого стеснения. Все равно никто на пляже по-русски ни бум-бум. Здесь вам не Турция и не Кипр, а остров в составе автономного архипелага, принадлежащего Португальской республике. Соотечественников наших тут днем с огнем надо искать. И рейсов прямых сюда нет, даже чартерных: и далеко, и роскоши поменее, чем, скажем, на Канарах. Если и летает кто, то навроде нас – за экзотикой или чтобы после знакомых удивлять: «А я там был!» Впрочем, скоро стало совсем горячо. Пьяный, как дым над казацким куренем, Юрасик и истеричная в скорби Олеся схлестнулись не на шутку. Не то, чтобы я не сочувствовал горю давней Никиной подруги и чуть ли не жены, а только не верил я в Олеськино страдание. Ну просто с упорством Станиславского не верил, сколь ни играй.

– Ты с ним последний к бассейну выходил покурить! А вернулся один! Вот зачем ходил, если ты не курящий? Отвечай, гад! – Это она, стало быть, Юрасе.

Ну, ответ Талдыкина, как и все последующие его тирады и реплики, уж пусть меня простят терпеливые слушатели, я стану, где возможно, подвергать цензуре. Иначе в смысловом значении его ненормативной лексики не разобраться мало матерящемуся человеку.

– Курица! Что б ты понимала! Я за жизнь вышел поговорить. Небо, блин, звездочки, воздух без тебя чистый. – И тут Юрася выдал по полной программе: – Ты кто вообще? Жена, сестра, двоюродная бабушка? Тебе кусок давали, так лопай молча. Еще Нику в зад за то целовать должна была, а права качает! Думаешь, от Никиной доли тебе обломится? А… выкуси! Ни хрена тебе не дам! По закону, ты дырка (э-э-э, ну, пусть будет – от бублика)!

– Ну ты, Юрася, полегче! – осадил его Ливадин и кулаки стиснул с угрозой, нешуточные кулаки, между прочим. – Кто чем делиться станет, еще поглядим! У Ники друзья пока живы, и своих в обиду не дадут. А единожды еще заговоришь с дамами в таком тоне, проучу всерьез.

Тут Юрася, конечно, примолк. Ливадин, как купец Калашников, словами зря не кидался, а денег и влияния сам имел немало. Но, уж если что пошло-поехало, так запросто кончиться не могло. Да и не кончилось. Олеся, то ли сдуру, то ли в благодарность за заступничество, ляпнула, не дай бог! Великого ума женщина, хоть и с пресловутым дипломом.

– Как же, звездочки! Тоже мне, лирик выискался, из села Задрищенского! – (И это интеллигенция). – Я-то знаю, чего ты с Никой выходил! На Наташку глаз положил, вот вы и разбирались – чтоб друг дружке не мешать! Да ты его в сердцах-то и прибил!

Вот так. Задним умом мы все крепки. Олеся после уж одумалась, чего сказала. При живом-то чужом муже, Антоне Сергеевиче Ливадине. На любимого человека Нику, уже покойника, на компаньона его, пока в здравии, на жену Антона, тут же присутствующую…

Ну, за Наташу я был спокоен. Она, впрочем, поступила в точности так, как я от нее и ожидал. Книжку, что читала (между прочим, Кафка – она его обожает, особенно «Зaмок»), тихонько отложила, ножки свои, зависть всех моделей, с лежака спустила и в шлепанцы на шпильках острых обула. И пошла себе с пляжа, так никому ни слова и не сказав. Мол, сами разбирайтесь. Я тоже поднялся, покрутил пальцем у виска – в сторону Олеськи, конечно. И поспешил вслед за Наташей. А Ливадин мне только вдогонку поглядел просительно, дескать, помоги и успокой.

– Тебя проводить? – подбежал я к Наташе. Обидно, что на шпильках, хоть они и красивые, все в золотых стразах и с перышком на боку. Только на полголовы выше меня теперь.

– Проводи. До бара. Я в номер не хочу, – немного капризно сказала она.

И мы пошли. До бара. Нам вслед, я видел это, смотрел Юрасик. Ревниво смотрел. Куда это мы пошли? А как увидел, что не в номер, так отвернулся. У шезлонгов теперь было все спокойно. Как в последние мгновения перед вселенским землетрясением.

Но чтобы было понятнее дальнейшее, мне придется отступить несколько в сторону и объяснить хотя бы, кто такой этот Юрасик и откуда он вообще взялся в нашей компании. Не долго, но пару слов все же сказать надо.

Это случилось год назад и как бы само собой. Обычное дело для того круга людей, в коем вращались оба моих близких друга. Дружбу мы делили одну на всех, хоть и в неравной степени, а вот жизненные занятия наши различались и бизнес у каждого был свой. А в бизнесе – известное даже мне обстоятельство – часто случаются всякие слияния и расхождения интересов, к взаимной выгоде одной или обеих сторон. Вот Ника и связался с этим Юрасей. Деталей я не знаю, а только решили они, что вместе им плыть далее выгодней. Автопром сам по себе сфера крупных капиталов, и одному в нем, видимо, несладко.

Договорились Юрася с Никой, кажется, пятьдесят на пятьдесят, и новое совместное дело их пошло. И возможно, принесло бы вскоре ощутимого и жирного порося. Если бы не случилась теперь смерть Ники.

Но тогда, пока все были еще живы и здоровы, произошло одно событие. Не сразу, а как-то постепенно. Мы и не заметили даже поначалу, а после уж неудобно стало возражать. А только Ника Пряничников взял и ввел своего компаньона в наш дружеский круг. Было нас пятеро, а стало шестеро. А главное, никто появлению Юраси особенно не радовался, Тоша Ливадин так меньше всех.

И ведь Ника не специально это сделал. Я уверен про себя, что он даже и не намеревался водить дружбу с компаньоном вне офисных стен. Только тут уж надо было знать Юрасю. Поразительный тип, но и типичный в своей поразительности. То есть, в смысле, мама моя, Августа Романовна, в обморок бы упала прямо на пороге, приведи я такого Юрасю в дом, и дивилась бы после, что люди вроде него вообще есть на свете. А их на самом деле много. Просто раньше они кишели промеж себя где-то в нижних общественных слоях, а если кто из них и достигал высоких горизонтов, то всячески старался мимикрировать и сойти за своего, то есть, как минимум, интеллигента во втором поколении. А в настоящее время все перевернулось, и основательно. Волна перемен, кои принято называть общественными, подняла их из глубин, что аж до самого дна, и вынесла на поверхность. И в таком великом количестве, что не нужно стало уже им обращаться хамелеоном в чужой цвет, а можно было существовать, как есть, и никого не шокировать, потому что вокруг много оказалось им подобных.

Вот и к нам временно прибился один такой, Талдыкин Юрася. Откуда он взялся вообще, я, честно говоря, запамятовал. То ли из Комсомольска-на-Амуре, то ли из захолустного Усть-Каменодрищенска. В общем, из чего-то крепко мещански-провинциального. И не в смысле тихой провинции, навевающей мысли о палисадничках и деревянных домиках с петухами на крышах, где вокруг и природа, и огород с колодцем, и старая церковка, помнящая еще набаты при монгольском нашествии. О нет, то была провинция иная, сталинский новодел, помесь малограмотных энтузиастов с бывшими зеками, искажавшая в себе вести из большого мира до совершенной неузнаваемости. Где символом достатка были магазинная водка на столе и грубый отечественный литой хрусталь в буфетах, клетка в прокопченном бетонном курятнике, жалованая за заслуги от производства, да дрянной кассетный магнитофон, заводимый в праздники непременно так, чтобы стены дрожали. Впрочем, пили там и не в праздники, а часто и просто так, от тоски, которую сами не сознавали, и оттого ссоры и драки никого удивлять не могли. И отношение к женской части населения у мужской половины преобладало чисто утилитарное, чтоб было с кем спать и чтоб было кому на них горбатиться, в смысле приготовить и постирать, а более ничего и не имелось в виду.