Алла Дымовская - Мирянин

– Юрий Петрович, тебе, само собой, видней, когда и чего показывать. Но нельзя ли поскорее? Не то чтобы я куда спешил, напротив, целиком в твоем распоряжении. Но и ты пойми, меня сию минуту кондрашка хватит от твоей таинственной трагичности. Давай к делу.

– Чего там, к делу! Дело, оно уж сделано, – безнадежно сказал Юрасик и поднялся с дивана: – Пошли со мной. Только сразу не кричи. Впрочем, ты мужик крепкий.

Я прошел за Талдыкиным, как цыпленок в поводу у курицы, и мы остановились у порога ванной комнаты. Юрасик первым шагнул внутрь и нащупал выключатель. Потом втащил меня и закрыл за нами дверь, наверное, не желал, чтобы свет сочился наружу. От электрической вспышки я на секунду зажмурился и потому, когда открыл глаза, не сразу сообразил, что вижу перед собой.

Это была ванна, полная воды. Обычная гостиничная ванна, широкая и с джакузи, какие принято устанавливать в дорогих люксах. Только электроника не работала, и на поверхности не пробегали бурлящие пузыри, и пена, мыльная и душистая, давно осела, расплылась мутными маслянистыми кругами по поверхности остывшей водяной глади. Ровной, ничем не нарушаемой. Не слишком прозрачной, но вполне позволявшей видеть все. Эта ровная вода выглядела теперь как стеклянный саркофаг, присыпанный пылью веков, в нее можно было заглянуть и обнаружить погребенное тело, как бы залитое таким же расплавленным стеклом и от этого неподвижное. Потому тело и не производило впечатления плавающего, а скорее замурованного, что равновесие между ним и водой уже устоялось. И можно было пересчитать каждый волосок – прическа расплылась, распалась, будто расчесанная неведомым препаратором. Красивая смерть, как реклама загробного мира. Я только спустя изрядно времени понял, что заключенное в водном коконе тело – абсолютно голое, и, возможно, мне, мужчине, пялиться на него неприлично даже на мертвое. Но никакого стыда не ощутил. Ведь и вправду было красиво, и, кроме того, это уже было не тело, а его отражение, картина, какие висят в музеях и галереях, с одним лишь эстетическим смыслом, без всякой физической функциональности. Я даже не сразу осознал весь ужас того, на что смотрел. Именно потому, что в этой плавучей и пластичной смерти не было ничего пугающего. Даже распахнутые настежь глаза не вызывали во мне панического страха, поскольку смотрели отвлеченно в небеса, и впервые взгляд их был торжественен и уверен.

Я знал, что передо мной утопленница, и я знал, что это Олеся. Но вовсе не собирался кричать, как предполагал обо мне Юрасик. Я просто стоял и смотрел. И если бы Талдыкин не обратился ко мне первый со словами, так бы и продолжал созерцание, потому что я определенно ощущал – то, на что я обращаю сейчас свой взгляд, редко дается увидеть и раз в жизни. И что спешка здесь кощунственна и неуважительна к явлению природы, которое случается очень часто и с каждым в свой срок, но лишь иногда бывает столь прекрасным.

– Я не хотел, – сказал все то же самое Талдыкин. Его, видно, заклинило на одной-единственной мысли: – Я не хотел.

– А зря. Может, это самое чудесное, что было в ее жизни. Стать украшением вселенной хотя бы и напоследок, – еще витая в облаках созерцания, вымолвил я.

– Ты что, Лексей Львович? Тебе плохо? – в ужасе глядя на меня, прошептал Талдыкин.

Он, конечно, ничего не понял и не мог понять, а объяснять было бесполезным делом. Эстетика смерти, одно это понятие могло бы свести его с ума, и без того недалекого. Талдыкин ждал от меня слов или поступка, не знаю. Я ничего не хотел говорить, хотя знал – очень скоро придется. В моей душе совершенно не появлялось даже оттенка жалости к мертвой девушке, и не было страха или отвращения к человеку, ее погубившему, хотя он стоял совсем рядом, за моей спиной. Единственно, чего я действительно желал, это уйти отсюда и лечь спать, потому что водная и красивая Олеськина смерть, она, может быть, именно своим совершенным воплощением, не вызывала у меня ничего, кроме равнодушия к большим страстям, которые теперь требовалось проявлять. Я ощутил усталость от одной мысли, что сейчас придется спрашивать Талдыкина, а потом… А действительно, что потом? Тут я очнулся.

– Как это произошло? – задал я наконец вопрос, которого Юрася давно ждал. И заодно плотно прикрыл дверь ванной. Лишний свет, действительно, ни к чему.

– Случайно, – тупо и без малейшего энтузиазма, эхом отозвался Юрасик. Словно пожалел сейчас о моем присутствии с ним рядом.

Но видно, тут же одумался. Не зря же звал, не зря тащил меня среди ночи к утопленнице, значит, надеялся на что-то. И Юрася рассказал, уж как умел:

– Понимаешь, Лексей Львович, очень хреново мне было… как про Вику я узнал. Так хреново, что думал: сейчас кинусь с балкона. Чтоб костьми вдребезги. А потом раздумал – третий этаж, не убьюсь. Да и ты не велел, помнишь? Тогда, из-за двери. Потом хотел напиться через силу, но такая чума в душе была, что понял я – бесполезно и это. Сидел себе, сидел. Уже стемнело. Не знаю, о чем я думал. Наверное, ни о чем. Странно, правда? Наворотил в своей жизни, будьте нате, а голова пуста. Разве так бывает?

– И очень часто бывает, Юрий Петрович, – ответил я. Тем временем, пока говорил Юрасик, и он и я, оба присели на противоположные края ванны, так что между нами как бы лежало тело Олеси. Я оказался в ногах, а он в головах, и мы получались вместе, словно у раскопанной могилы. – Человек думает, прежде чем что-то сделать. Или когда попал в обстоятельства, из которых надо выбираться. А когда мимо тебя все произошло и твоя история рассказана до конца, тут думать нечего. Над бедой, что уже стряслась, вообще умирает любая мысль. Остается только горе, а ему твои мозги ни к чему, оно ест сердце и пытает душу.

– Хорошо ты сказал, Алексей Львович. Так оно и было. Пока она не постучалась. – Юрасик кивком указал на плывущее в никуда тело Крапивницкой. Странно как-то получилось. Будто он еще обвинял мертвую и дожидался ответа в оправдание. Это слово, «она», прозвучало, как если бы Олеся могла его услышать и отнести на свой счет, возразить или обидеться.

– Это случилось после ужина? – спросил я, избегая в свою очередь называть тело, уже не имевшее принадлежности, по имени.

– Не знаю, я не следил за часами, – отмахнулся Юрасик (а я уже знал, Олеся не послушалась доброго совета и после вечернего застолья отправилась досаждать Талдыкину сочувствием, вот и доигралась). – Она стала стучать, а я открывать не хотел, вообще видеть не хотел никого, а ее особенно. Ведь я уже знал, как они с моей Светкой ходили к детективам. Но потом передумал, вышел и открыл.

– Зачем? – спросил я. Не то чтобы было важно, но я не понимал.

– В глаза хотел посмотреть. Есть ли у человека совесть? – ответил Юрасик, и его передернуло. – Я посмотрел, а она – на меня, испуганно так. И тут же давай присюсюкивать, не надо ли мне чего. Я сказал только, что не надо. Даже не послал подальше, просто дверь закрыл. А когда она уже ушла, я внезапно и понял.