Лука Ди Фульвио - Чучельник

– А потом?

– Умер от цирроза печени. Столько было денег, а он даже на хорошее вино не тратился – глушил эту дрянь.

– Грустно.

– Как все в старом городе, Джудитта. Потому вам надо скорей выбираться отсюда.

– Я пытаюсь.

– Хорошо… А сюда зачем?

– Мама поручила купить кое-что.

– Тогда не буду вас задерживать. – Амальди насупился и засунул руки в карманы.

Джудитте тоже стало неловко. Опустив голову, она чертила на земле восьмерки мыском туфли, но не уходила. Амальди молчал.

– Тогда до свиданья, – наконец выдавила из себя девушка и, натянуто улыбнувшись ему, направилась в галантерею.

– До свиданья, – пробормотал Амальди.

Он стоял и смотрел ей вслед. Потом подошел поближе к витрине галантереи. Джудитта разговаривала с продавщицей. Гладкие волосы блестели в лампах дневного света, тонкие руки изящно взлетали. Амальди потянуло войти внутрь и еще немного послушать ее голос. Но он сдержался и хотел уже уходить, как вдруг Джудитта увидела его сквозь стекло витрины и послала ему удивленную, счастливую улыбку.

– Вам не нужна ленточка для волос? – со смехом сказала она, подойдя к открытой двери.

– Какой цвет посоветуете?

– Голубой, конечно. Для мальчика же.

Продавщица окликнула ее из глубины лавки, но Джудитта не двинулась с места.

– Составите мне компанию за ужином? – спросил Амальди, чувствуя, как сердце ухнуло куда-то в пропасть.

– Когда?

– Сейчас.

Джудитта снова улыбнулась.

– Да. – И вернулась в магазин.

Амальди увидел, как она позвонила кому-то, оставила какую-то бумажку продавщице и вышла.

– А покупки? – спросил он.

– Завтра утром. Время терпит. Мама все вечера посвящает наркотику.

– Какому?

– Телевизору.

Амальди засмеялся. Они медленно двинулись по улице бок о бок, но не касаясь друг друга. Обменивались пустыми, любезными, неловкими фразами. Потом пошли молча. Миновали первую тратторию, вторую, с двух сторон обогнули пьяного и снова улыбнулись друг другу.

– У нас был стол на металлических ножках, – неожиданно громко заговорил Амальди. – Когда я болел и к нам приходил доктор, мать доставала из буфета облупленный поднос и подавала ему чай с двумя рогаликами. Почему-то в доме у нас круглый год были салфетки с нарисованными веточками омелы, красными ягодами и надписью «С Рождеством».

Джудитта весело рассмеялась.

Впервые в жизни с каким-то отчаянным облегчением Амальди признался себе, что всей душой ненавидит старый город, и подхватил смех Джудитты. Потом взял ее за руку и спросил:

– Где будем ужинать?

– Там, где можно перейти на «ты», – выпалила Джудитта.

Амальди огляделся. Откуда-то из глубины переулка доносились возбужденные голоса и звон посуды.

– Тогда нам нужен кабак, – кивнул Амальди и потянул Джудитту на этот шум.

Они уселись в углу за столик, накрытый бумажной скатертью. Старый тощий официант с глубоко запавшими, слезящимися глазами начал неторопливо сервировать стол. То и дело из кухни слышался крик: «Амедео!» Старик безутешно разводил руками и так тихо бормотал «иду», что едва ли сам себя слышал. Закончив сервировку, он удалился с той же медлительностью и через несколько минут принес им корочки меню. Амальди и Джудитта заказали без промедления и, когда официант снова уполз, в унисон расхохотались.

– Я прослушал твое сообщение, – сказал Амальди. – Прости, что не перезвонил.

– У тебя же сейчас запарка… Я читала в газете.

– Да.

Официант вернулся, с достоинством поставил перед ними две пустые тарелки и опять ушел.

– Я читала, что ты занимаешься этим ужасом.

– Да.

– Зачем?

– Затем, что это моя работа.

– Нет… Зачем они это делают?

– Зачем? В священном писании… – Он осекся, постучал солонкой по ладони, взял короткую паузу, чтобы выиграть время. Всю мысль сразу не сформулируешь, можно выдать лишь обрывок, дистиллят своей неотвязной боли. И после перерыва заговорил уже другим голосом: – В священном писании по криминальной психологии говорится, что основная проблема этих личностей состоит в отсутствии человеческих привязанностей. Как будто душа их чем-то обделена. Как будто их зрение и рассудок способны видеть лишь одну сторону человеческой природы. Но эту сторону они видят под микроскопом, в мельчайших подробностях. А другая сторона, которая им неведома, на которой они не способны сосредоточиться, но смутно ощущают, что она есть, превращается для них в нечто грозное, устрашающее. И эту темную сторону они ненавидят, перенося свою ненависть на ее обладателей.

Дальше он, помрачнев, продолжил уже мысленно. Этот тип людей совершает разрушительные набеги и привыкает любить насилие, потому что одна лишь жестокость способна вызвать в их душе чувство, похожее на любовь.

– Но ответа на вопрос «зачем» нет. Либо есть, но он недоступен нашему пониманию.

– Не надо было мне заводить об этом речь, – смущенно пробормотала Джудитта, видя, как резко изменилось его настроение.

– Ничего. Спасибо, что не спросила, приходилось ли мне убивать.

– Я бы наверняка спросила, если б ты меня не опередил, – улыбнулась Джудитта.

Амальди ответил ей отстраненным взглядом, как будто не услышал последних слов. Он думал о том, что не готов и, наверное, никогда не будет готов к этим светским разговорам. Не надо было приглашать ее на ужин. Только станет питать напрасные иллюзии. Ему же нечего ей предложить. Он незаметно дотянулся до пейджера и нажал на звонок. Потом состроил досадливую гримасу, поднялся и пошел к телефону. И через минуту вернулся в надетой на лицо маске сожаления.

Официант уже принес им еду.

– Прости, Джудитта. Вызывают на службу. Такая у нас жизнь. Ужин придется перенести. Пойдем, я провожу тебя до дому.

Они шли быстро, намного быстрей, чем сюда. Возле дома Амальди сухо и торопливо простился. Девушка изо всех сил скрывала свое огорчение, но Амальди живо представил себе, как она поднимается к себе в квартиру, как на Голгофу, и, может быть, даже плачет. Представил себе ее сразу подурневшее лицо и вспомнил мать. Когда врач после осмотра спрашивал, можно ли зайти в ванную, ее лицо тоже дурнело. От унижения. И сам он ненавидел доктора за то, что перед его приходом мать вынуждена причесываться, наводить красоту, доставать из буфета чашку и чистую салфетку, за то, что никогда в жизни ей не доведется отремонтировать кухню и ванную и вытравить оттуда запахи помойки и уборной. А заодно он ненавидел и отца, который вынудил мать жить в этом доме. Он замечал, что косметика уже не помогает матери стать красивее, что лицо ее расплывается и черты тускнеют, что одежда снашивается, чайные чашки бьются, а вместе с ними и жизнь разбивается на тысячу осколков. Если б можно было заказать гигантский вал грязи и похоронить под ним весь старый город вместе с его обитателями, он бы это сделал. И сейчас его сжигала та застарелая ненависть.