Лука Ди Фульвио - Чучельник

Сжимая ружье, он прошел по стоячей воде, не спеша поднялся на мостик и очутился в нескольких метрах от парочки.

Парень при его приближении вскочил, брюки сползли до колен, рубашка и свитер задрались до подмышек. Взору незваного гостя предстала белая беззащитная плоть. Женщина, вся голая, прижалась к любовнику, прикрывая лобок.

Подойдя совсем близко, охотник открыл огонь.

Пуля, просвистев в воздухе, раскрыла розой грудь женщины и вонзилась в живот парню. Выстрел отбросил его далеко назад. Женщина визжала, обеими руками прижимая к себе отстреленный кусок мяса.

Охотник прошел мимо, даже не взглянув на нее.

Окаменев от ужаса, старик осознал, что ружье нацелено в него. Когда он догадался бежать, было уже поздно. Пуля опрокинула его наземь, ударив в бедро. Не успел он подняться, как охотник вытащил два новых патрона из кармана куртки и перезарядил ружье.

Женщина все вопила и пыталась приставить на место грудь, вертясь из стороны в сторону, как перед зеркалом.

Охотник настиг старика, из последних сил пытавшегося отползти, и ногой перевернул его. Высохшая, пергаментная рука все еще впивалась в ткань брюк вокруг молнии. Охотник приставил к ней ствол и спустил курок. От отдачи сам чуть не потерял равновесие. Старик вздернул культю и затих. Струя крови ударила ему в лицо, залив глаза. Молнии больше не было; на ее месте образовался бурлящий кратер.

Вторая пуля попала ему прямо в сердце.

Тогда охотник повернулся к женщине, которая продолжала вопить.

Шаткий помост был залит кровью. Охотник положил ружье, вытащил нож, вырезал из шотландского пледа полосу и заткнул ею рану. Затем приподнял грудь, большую, мягкую, пристроил лоскут изуродованной плоти на место, отрезал еще одну полоску и, обмотав грудь, завязал узлом на спине. Она была даже не женщина, а совсем девчонка, от силы лет восемнадцать. Пухлые губы. Подбородок вымазан помадой. Кровь выплескивалась из груди в заданном сердцем ритме, змеилась по животу и терялась средь лобковых зарослей, таких же белокурых, как волосы на голове. Он прижал ее к себе, и она мало-помалу затихла. Вокруг воцарилась странная тишина.

Совсем успокоив девчонку, он раскроил ей череп прикладом ружья.

На обратном пути, отчищая грязь и кровь, он забыл о своем снаряжении, а не то увидел бы великолепного махаона, по недомыслию опустившегося на ясеневый пень, намазанный клеем. Собака, остановившись неподалеку, с любопытством разглядывала трепещущие желтые с прожилками крылья. При каждом хлопке открывались ярко-красные глазки. Собака склоняла голову то на одну, то на другую сторону и подвывала. Потом поскребла по пню лапой, приглашая махаона поиграть.

Со стороны рисовых полей донесся свист хозяина.

Собака чуть помедлила и бросилась бежать, забыв о бабочке, которой все же удалось вспорхнуть в воздух.

Во второй раз за этот день его ловушка не сработала.

Без четверти шесть запыхтела кофеварка. Джакомо Амальди убавил огонь – пусть темная, тягучая жидкость медленно поднимается по металлической трубочке, наполняя кухню благословенным ароматом. Кофейное бормотанье стихло. Амальди выключил газ и налил себе кофе в большую чашку. Подсластил, плеснул молока. Потом раздвинул на окне выцветшие, посеревшие занавески. Первый глоток сделал с закрытыми глазами. В горле разлилась приятная теплота. Тогда он открыл глаза неопределенного цвета – что-то между золотисто-желтым и темным, бархатисто-чайным. Разрез глаз удлиненный, как будто с прищуром. Глаза слишком чувствительные к свету, зато хорошо видящие во тьме. Кошачьи глаза.

Город за окном был еще не виден, но в воздухе уже ощущалась капризная нервозность понедельника. Редкие прохожие, то и дело поглядывая на часы, поднимались по белой лестнице меж двух садиков. Подходили к конной статуе, оглядывались кругом, на миг разворачивали свернутую в трубку газету, пробегали глазами по заголовкам и, фыркнув, двигались дальше. Но улица пока была неподвижна. Скоро ее огласят автомобильные гудки, вибрация моторов, людская ругань.

Знакомый грохот мусоровоза что-то запаздывал. Ну да, первый день бастуют мусорщики. Муниципальные служащие объявили войну мэру и асессорам.

Джакомо Амальди не вникал в суть конфликта. Столь же мало его интересовал новый дом в престижном районе, за который ему еще выплачивать и выплачивать; хорошо хоть, налоги скостили как госслужащему. Квартиру он выбрал и купил по инерции, а может – как ему стало ясно, когда он обустроился, – чтобы выполнить обещание. Давнее и уже бессмысленное. Дом был хорош: высокие потолки, широкие окна, из которых, несмотря на ремонт, сильно сквозило, толстые стены, отгородившие его от соседей и внешнего шума, массивные дубовые двери, косяки с инкрустацией. Квартира слишком велика для одного. Спальня, столовая, просторная кухня, гостиная, кабинет, две ванные. В одну, которая была гораздо лучше оборудована, чем в том доме, где он вырос, Джакомо зашел всего один раз – когда осматривал квартиру перед покупкой.

Собственно, выбрал он ее из-за обилия света. Поскольку много лет назад, когда был совсем еще молод, он пообещал кое-кому много света.

Переезд занял у него несколько месяцев. Он как будто с мясом отрывал себя от убогой однокомнатной квартиры, где холил свое одиночество без малого пятнадцать лет. Но в конце концов знакомая дизайнер по интерьерам – тридцатилетняя дама с огненно-рыжими волосами и мощной грудью – вызвалась привести квартиру в пристойный вид. Сказала, что денег не возьмет. В гостиной еще шел ремонт, когда они очутились в одной постели. Начался один из множества кратких, неохотных романов – без страстей, без всплесков. Амальди стягивал брюки и зарывался в ее рот, в ее плоть меж потных от летней жары ягодиц, в ее объемные груди и в свое прошлое. Женщины его чувствовали – это было всегда – и не требовали того, чего он был не способен им дать. Потом роман закончился так же, как и начался, – без обид, без сожалений. А вместе с ним закончился и ремонт. Стены были окрашены в нежно-апельсиновый цвет, что независимо от времени суток создавало в квартире иллюзию заката. Два раскладных дивана были задрапированы тканью мягкого зеленого цвета, приглашавшего к отдыху. Из старой двери сеновала был вырезан низкий столик, на пол настелили безупречный ламинат, сверху положили китайский ковер, который, как заверила дизайнер, был выгодным приобретением и еще более выгодным капиталовложением. Стены скрылись под картинами, гравюрами и полками, сплошь уставленными книгами по искусству, романами и безделушками, но не дешевыми стекляшками, а подлинным антиквариатом. Среди них была статуэтка негра в ливрее, который с улыбкой протягивал руку, куда во время оно добрые сограждане клали монетки, и, если нажать на невидимый рычажок, лакей сжимал кулак и, не переставая улыбаться, прятал подаяние в карман, якобы для несчастных черных рабов. Антикварными было и помятое медное переговорное устройство, принадлежавшее бог весть какой трансатлантической компании, и рыбьи скелеты, и странные хоботные животные, напоминавшие увеличенных поросят святого Антония, и немыслимые водные растения – предки то ли анемонов, то ли каракатиц, и две вырезанные из дерева конские головы, прежде украшавшие какую-то экзотическую колонну, и древние аптечные склянки, и прочая ерундистика, которую Амальди не удостаивал и взглядом. В остальном же квартира была пуста. Конец романа поставил точку под украшением интерьера. Правда, в спальне имелись кровать, тумбочка, на которую Амальди поставил будильник, и кресло, куда сваливал одежду. В кабинете был гардероб, где кучей громоздились майки, носки, мятые костюмы и ботинки. В столовой – ничего, если не считать двух так и не распечатанных, покрытых пылью коробок; на кухне два стула и стол, за которым хозяин ел и работал. В гостиной с потолка свисала стильная люстра из кованого железа и стекла, а по углам располагалась высокотехнологичная подсветка; в прочих помещениях голыми лампочками освещались начерно оштукатуренные стены: маляры так и не дождались, когда хозяин остановится на каком-либо цвете. Амальди редко выходил в гостиную, а уж на удобные диваны и вовсе не садился. Двустворчатая дверь с панелями матового стекла почти все время оставалась закрытой.