Лука Ди Фульвио - Чучельник

Джудитта держала перед глазами листок, пока буквы не начали расплываться. В ушах настойчиво звучал голос Амальди: «Не ищи больше встреч, и я не буду их искать». Она долго сидела неподвижно, слезы капали на листок, смывая слова. Рядом так же неподвижно полулежала старуха. Казалось, единственным одушевленным существом в палате был аппарат искусственного дыхания. Внутри у Джудитты что-то оборвалось, как будто острым лезвием прошлись по внутренностям. Время тоже застыло в неподвижности; в палату никто не входил. Время, которого не отпустил ей Амальди, словно она не хозяйка своей жизни, словно не вправе сама решать, как ей жить. В гневе, мгновенно вытеснившем боль, она скомкала письмо и бросила его на пол.

И тут расслышала какой-то шорох за спиной.

Из тени в самом углу палаты, возле двери, выступил силуэт и сделал шаг по направлению к девушке.

– Вы? – вскочила Джудитта, узнав его.

– Синьорина, – произнес он своим особенным мягким голосом, в котором слышался лязг металла, и в знак приветствия коснулся ее руки на уровне локтя.

Когда он убирал руку, Джудитта вдруг заметила, что левый мизинец у него ампутирован. Глядя на желтый обрубок, она испытала одновременно сострадание и отвращение. Увечье как бы снимало с этого человека ореол и делало его более человечным.

– Я еще на лекции подумал, что вы и есть та сестра, которая добровольно ухаживает за моей матушкой, – улыбнулся профессор Авильдсен.

– Вы сын этой несчастной синьоры? – удивилась Джудитта и сделала быстрое, неловкое движение, пытаясь утереть слезы.

– Да… увы. – В голосе прозвучало что-то фальшивое, двусмысленное.

– Но у вас разные фамилии.

– Мать вычеркнула из памяти все, что напоминало ей о ненавистном и… постылом муже. Простым росчерком нотариусова пера. Формально я тоже не Авильдсен. Я именуюсь так разве что… по привычке.

– Простите, я не знала…

– Даже не зная… вы тем не менее отдаете больным душу. Это делает вам честь.

– Спасибо.

– Нет, не благодарите. Древнекитайский мыслитель Ян Чжу учит: «Кто творит добро не ради славы, так или иначе удостоится ее. Сама по себе слава не ищет награды, однако со славою непременно придет и награда. Награда сама по себе чужда борения, но в конечном итоге борьбы не избежать. Посему, благородные души, остерегайтесь творить добро». – Он впился в нее взглядом. – А вы… готовы бороться?

Джудитту обжег этот пристальный взгляд. Она поежилась под халатом.

Из кармана пиджака профессор Авильдсен вдруг вытащил шелковый платок и левой рукой утер ей слезы. Вместе с мягким прикосновением шелковой ткани Джудитта ощутила, как мозолистый обрубок царапнул ей щеку.

– Вы плакали, – констатировал он.

Джудитта смутилась.

– Неприятное ощущение. Мне тоже случается плакать от боли. Это повелось еще с детства. – Профессор Авильдсен перевел глаза на мать, по-прежнему неподвижно возлежавшую на кровати. – А вот она… никогда. Ни разу в жизни она не плакала. Сильная женщина. Очень сильная.

Джудитта отодвинулась, и рука профессора с шелковым платком застыла в воздухе. Помедлив, он протянул ей платок.

– Высморкайтесь.

Внутренне сжавшись от боли и от его голоса, она поднесла к носу платок.

– Оставьте его себе.

– Спасибо…

Профессор наклонился и поднял с полу скомканное письмо Амальди.

– Я выброшу его… Ни к чему вам больше страдать.

Джудитта хотела возразить, забрать письмо, чтобы потом перечитать его еще раз, но не смогла произнести ни слова.

– Вы интересуетесь антропологией?

– Очень.

– Я рад. Надеюсь, на предстоящей сессии вы будете на высоте положения. Вы ведь у нас отличница.

– Откуда вы знаете?

– Я слежу за вами… Джудитта. – Он слабо улыбнулся ей и тут же вышел, оставив ее в темном лабиринте боли.

А рядом в том же ритме раздувался и сжимался компрессор аппарата искусственного дыхания, чем-то похожий на охрипшую гармошку.

Стол, над которым склонился профессор Авильдсен, был залит темной липкой кровью. Запах в лаборатории стоял непереносимый. Наглухо закрытые окна удерживали его внутри, а влажность усиливала. Сосредоточенно работая, профессор с болезненной тоской вспоминал прошлую жизнь, в который раз бередя открытую рану своего появления на свет. Затерявшись в хитросплетении воспоминаний и чувств, он сам не заметил, как заплакал. Черные слезы неизбывной вины бороздили щеки и терялись в рыжеватой бородке. Он всегда знал, а теперь лишний раз убедился, в чем заключается его самая страшная слабость. Но лишь теперь, обретя свой славный замысел, обретя настоящее, которое служило оправданием темному прошлому и пророчило лучезарное будущее, у него хватало сил взглянуть в глаза судьбе.

Он сделал два небольших надреза в верхней части правой ноги, изъятой у доктора Дерузико, – один с наружной, другой с внутренней стороны бедра. Потом аккуратно скальпелем отделил кожу от мяса. Внимательно осмотрел обнаженную мышцу и бедренный сустав, потом крепко ухватился за кожу и потянул ее на себя. Лаборатория огласилась неприятным звуком, как при отлипании клейкой ленты. Но не прошло и нескольких минут, как эпидермис слез, точно чулок, вывернувшись наизнанку без единого разрыва. Профессор тщательно отчистил кровавую ткань от налипших кусочков мяса, вывернул на лицевую сторону и намазал смесью квасцов, мышьяка и мыла для смягчения и сохранности. Потом вытащил закрепленную в тисках красную ногу и проделал аналогичную операцию с левой. Туго набив кожу обеих ног паклей, или, как выражаются бальзамировщики, «натянув шкуру», он поставил ноги сушиться под мощную инфракрасную лампу в ожидании последующего монтажа. Затем с лупой в руках тщательно обследовал каждый квадратный сантиметр эпидермиса и отметил, что с момента ампутации ног волосяной покров вырос на несколько миллиметров. Для укрепления волосяных луковиц он смочил кожу губкой, обмакнутой в специально приготовленный раствор.

Ожидая, когда изделие высохнет, сделал замеры. Как всякий хороший бальзамировщик, Авильдсен фиксировал размеры деталей в свежем виде. Сопоставил данные со своими записями, проверяя, нет ли сжатия или растяжки, как произошло с руками антикварши, и, убедившись, что размеры совпадают, облегченно вздохнул. Как он и предвидел, у доктора Дерузико, которая насыщала питательными веществами кровь его матери, а он тем временем исподволь разглядывал ее, кожа оказалась прочнее, чем у антикварши. Погрубее, быть может, зато более пригодная для изготовления чучел.

Профессор Авильдсен досадливо посмотрел на руки, в готовом виде ставшие короче сантиметров на пятнадцать. Неприятности начались уже при «натягивании шкуры». Эпидермис порвался в нескольких местах и теперь вульгарно блестел от клея там, где пришлось накладывать заплаты. Последующее дубление лишь частично законсервировало его. К тому же на этапе набивки и монтажа чересчур тонкая кожа пошла морщинами. Профессор Авильдсен взял руку антикварши и погладил себя по щеке. Ощущение было мягким, бархатным. Он почувствовал дрожь и устранился от дальнейших ласк. Глаза его снова увлажнились, а пальцы правой руки инстинктивно нашли обрубок левого мизинца и стали успокаивающе его массировать. Он покачал руку антикварши, удовлетворенно отметив, что шарниры сработаны превосходно. И пястный, и локтевой, и плечевой. После чего опять принялся массировать то, что осталось от мизинца, – маленький желтый бугорок, средоточие боли и наслаждения, в которое умещается весь его мир.