Андреас Эшбах - Один триллион долларов

– Я продолжаю верить в это, истинная правда. – Он закрыл глаза, будто вслушиваясь в себя. – Я думаю, мне надо немного поспать. Джон, я благодарю вас, что вы приехали. Я беспокоился, честно признаться…

Голос его становился все тише, а в конце превратился в такой шепот, что его заглушал даже шорох одежды.

Джон осознавал, что это, может статься, последний его разговор с патроном, мистером Анджело из его детства, посланником весны и осени; что все, что он должен сказать, надо сказать сейчас или никогда. Он искал в себе недосказанное, ничего не находил и лишь беспомощно взирал на умирающего.

– Ах, чуть не забыл, – встрепенулся Кристофоро Вакки. – У нас в гостях одна молодая дама, вы ее знаете, кажется. Она обнаружила что-то поистине удивительное. Вам надо это увидеть. – Его исхудавшая рука скользнула по одеялу и легла поверх руки Джона – невесомо, скорее как тень, а не часть тела. – Прощайте, Джон. И расслабьтесь. Вот увидите, в итоге все будет хорошо.

Его рука скользнула дальше, бессильно поникла рядом с истощенным телом, почти неразличимым под одеялом. Джон с ужасом подумал, что присутствует при смерти, но Кристофоро Вакки всего лишь уснул. Если присмотреться, было заметно, как дышит его грудь.

Джон осторожно встал, стараясь не вызвать шума. Поставить ли стул на место? Лучше нет. Он посмотрел на патрона, пытаясь осознать, что, может быть, в последний раз видит его живым – но так и не осознал, понял лишь, что хорошо сделал, что приехал проститься. Он пытался удержать это мгновение и закрепить в памяти, но все ускользало от него. Еще никогда прежде он так отчетливо не чувствовал, с какой неумолимостью уходит время.

В конце концов он оставил свои попытки и просто смотрел на старика, который так верил в него. Он просто стоял и смотрел, пока в нем не установился покой и сознание, что пора уходить.

Только оказавшись за дверью спальни, он заметил, что щеки у него мокрые, а в горле скопились всхлипы.

Она сидела за столом как член семьи, бледная и серьезная, и Джон не сразу вспомнил, откуда ее знает: правильно, тогда в архиве. Студентка исторического отделения из Германии, которая перевела завещание и опубликовала историю пророчества.

– Урсула Фален, – напомнила она ему свое имя, когда он поздоровался с ней.

Тогда он был сильно рассержен на нее, но теперь не мог вспомнить, за что.

– Патрон сказал, что вы обнаружили нечто такое, на что я непременно должен взглянуть, – сказал он.

Она удивленно подняла брови.

– Он вам сказал? Удивительно.

– Почему?

– Вы поймете, когда увидите. – Она сделала неопределенный жест. – Как только все здесь… ну, кончится.

Но это оказалось не так скоро. Они сидели и ждали, а врач, спускаясь по лестнице, всякий раз отрицательно качал головой.

– Мне еще не приходилось видеть такого смирения в смерти, – сказал он однажды, а в другой раз спросил: – Есть ли в ближайшее время какая-нибудь дата, важная для него? Годовщина или что-то вроде того?

– Я ничего такого не припоминаю, – сказал Альберто. – А что?

– Бывает, что умирающий держится из последних сил, потому что хочет дожить до определенного дня – дня рождения, юбилея, годовщины смерти жены…

– Наша мать умерла в мае 1976 года, это отпадает, – сказал Грегорио. Он подвинул к себе свой ежедневник, задумчиво изучил его и покачал головой: – Нет, мне ничего не приходит в голову.

И они продолжали ждать. Урсула жила в гостевой комнате, Джону тоже выделили комнату, а телохранителей разместили в деревенской гостинице. Они подолгу сидели вместе, Вакки рассказывали о старых временах, ели и пили, что подавала на стол Джованна, а это было немало: как будто они могли спасти жизнь патрона, опустошая погреб с припасами. Проходила ночь, наступало новое утро, а патрон был все еще жив, он часами пристально смотрел в окно на небо, но не хотел ни с кем говорить.

Это случилось в тот час, когда во всем доме и вокруг него воцарился покой, будто не от мира сего. Как будто все было заколдовано и время остановилось.

Но за пределами семейного гнезда волшебство не действовало.

– Не сочтите меня бесчувственным, – сказал Грегорио Вакки врачу, – но жизнь и ее будни продолжаются, меня ждут назначенные встречи, которые нельзя отменить…

– Я сам не знаю, сколько это еще протянется, – ответил врач. – Никто не может этого сказать. Еще несколько дней назад я был уверен, что следующую неделю вы можете планировать по своему усмотрению, но теперь… Я не удивлюсь, если затянется и до октября.

И они продолжали ждать. Рассказывать было уже нечего; каждый думал о своем или беспокойно прогуливался, нервы дрожали от интенсивности атмосферы.

– Вы тоже думаете, что он чего-то ждет? – спросила Урсула Фален, встретив однажды вечером Джона в саду – в том конце, откуда было видно море.

Джон пожал плечами:

– Понятия не имею. Надеюсь, не того момента, когда меня озарит гениальная идея об исполнении прорицания.

– Как будто вы верите в это прорицание.

– Но он-то верит.

– Да, я знаю, – она кивнула и стала смотреть в сторону моря. Над берегом висела прозрачная дымка. Близилась осень.

Джон смотрел на нее со стороны. В ней была своя строгая красота. При их первой встрече он этого не заметил. Ему захотелось сделать ей комплимент, но если вспомнить, как он повел себя тогда, при их первой встрече, то лучше было промолчать.

– А вы, значит, изучали архив? – сказал он вместо этого. – Ведь вы хотели написать книгу, насколько я помню?

– Я собиралась, да, – неохотно ответила она, не желая вспоминать об их тогдашней ссоре в канцелярии, и сменила тему. – Кажется, мы стоим как раз перед окном мистера Вакки. Вон то, с плотными шторами, да?

Джон попытался представить себе план дома.

– Вполне возможно.

– Как вы думаете, он нас видит?

– Со своей кровати он видит только небо. – Он подумал о двойном смысле этого выражения. – В некотором роде я ему завидую, – признался он, удивляясь, почему говорит это ей.

– Завидуете умирающему?

– Он умирает с сознанием исполненного долга, для которого была предназначена его жизнь. Хотелось бы такого и для себя. Хотя бы знать свое предназначение.

Кажется, ей это не понравилось.

– Разве у нас у всех не одно предназначение? Просто прожить свою жизнь?

Джон смотрел на высохшие, жесткие травинки под ногами.

– Честно говоря, я не знаю, что это значит.

– Что жизнь не представляет собой ничего сложного. Живешь. Любишь. Смеешься. Или плачешь, если придется.

– Люди делают это уже многие тысячи лет, но если все будет идти так, как идет, то через несколько десятков лет людей вообще больше не будет. – Он покачал головой: – Нет. Это не ответ.