Андреас Эшбах - Один триллион долларов

– Ты не знаешь, на что они способны! Они проникли во все структуры, во все организации и партии… они стоят за всем, всем управляют… И у них есть технологии, которых ты себе даже представить не можешь, гипноз, невероятные наркотики, которые могут повлиять даже на твою ауру…

– Да. Очень даже могу себе представить.

– Да, старик, говорю же тебе, они завладели технологией пришельцев, которые разбились при посадке в сороковые годы. Они могут на гипермагнитных дисках летать на Марс и давно строят там свои города, а нас водят за нос, говорят, что там мертвая пустыня…

– Марвин? – перебил его Джон. – Все это фигня. У того, кто тебе все это рассказал, не все дома. Или он просто врет. И с мировым правительством – полная чушь. Я не создаю никакого мирового правительства.

– Но все идет к тому.

– Разве что лет через пятьдесят. А пока речь идет только о том, чтобы выбрать Всемирного спикера, о том, самое большее, чтобы изменить пару налогов и…

– О, ч-черт! – Это звучало так, будто Марвина вырвало. – Я так и знал. Они уже завладели тобой, твоей психикой. Черт, Джон. Они уже сидят у тебя в мозгу, а ты этого даже не замечаешь!

– Никто не сидит у меня в мозгу.

– Черт, старик, я просто слышу, как они говорят из тебя! – вскричал Марвин, и тут связь без перехода оборвалась.

Джон отвел телефон от уха, с тревогой на него посмотрел и окончательно отключил его. Откуда, собственно, у Марвина взялся его номер? В этом пункте Маккейн, кажется, не так уж и неправ. Действительно будет лучше впредь избегать с ним контакта.

После первого хамского злорадства по поводу удара ниже пояса, нанесенного триллионеру Джону Фонтанелли, постепенно и другие начали понимать, что и их состояния уязвимы с точки зрения справедливости.

Возник новый вид давления. Адвокаты, обслуживающие богатых и сильных мира сего и до последнего времени хранившие молчание и нейтралитет, вдруг выяснили, что участие в выборах Всемирного спикера можно юридически приравнять к государственной измене. В конце концов, в большинстве уголовных кодексов предусмотрена строгая кара за такое деяние как вступление в иностранную армию: а разве голосование в глобальном референдуме по сути не то же самое? На эту тему в газетах, на телевидении и в публичных дискуссиях разгорелись устрашающие дебаты с правоведами, приверженцами другой точки зрения.

Многочисленные предприниматели бестактным образом вынуждали своих служащих дать подписку о неучастии в голосовании. «Ограничение прав!» – кричали другие адвокаты и подавали в суд на предпринимателей за учинение препятствий праву на свободное волеизъявление. Но процессы тянулись дольше избирательной кампании, и многие испытывали большие колебания.

Группировки, выступавшие против референдума, объявляли, что хотят направить на избирательные участки наблюдателей: не столько для того, чтобы наблюдать за ходом выборов, сколько для того, чтобы фиксировать избирателей и заносить их в списки. Что с этими списками будет дальше, об этом многозначительно умалчивалось, и это действовало сильнее, чем конкретная угроза. Организация We The People тоже не могла запретить им исполнение их намерений, ведь открытость процедуры выборов была основополагающим пунктом, а право наблюдать было гарантировано каждому гражданину, в том числе и тем, кто выступал против выборов.

Давление. Неуверенность. Запугивание. Опросы показывали резкое падение числа людей, готовых участвовать в выборах, а многие из этих опросов были к тому же сфальсифицированы, чтобы обескуражить энтузиастов.

Он ждал. Сидел на двуспальной кровати с темно-желтым бельем, отвратительным на фоне коричневых обоев, смотрел на дверь номера и ждал. Вскакивал каждые пять минут, бежал к окну и смотрел из-за занавески, провонявшей столетним сигаретным дымом, на подъездную дорогу и парковочную площадку. Машины подъезжали и отъезжали. Молодая пара усаживалась в машину, болтая по-французски, и по ним видно было, что они провели страстную ночь. Старые, одинокие мужчины в клетчатых рубашках и шляпах, в которых торчали крючки, выгружали удочки и холодильные боксы. Ребятня галдела на задних сиденьях, а матери кричали на них, чтоб замолчали. В выходные тут было очень бойкое место.

В мотеле был киоск, носивший название Super Marche, но размерами мало превосходивший развернутую газету, и Марвин то и дело бегал туда и покупал что-нибудь поесть, чипсы и шоколад и сэндвичи, которые лежали здесь с незапамятных времен, жесткие, как подошвы, с безвкусной курятиной или позеленевшей ветчиной с отвратительным запахом, но он съедал все. Не потому, что был голоден, а для разнообразия. Он старался тратить деньги так, чтобы на сдачу были четвертаки, четвертушки канадского доллара – это были единственные монеты, которые принимал телевизор. Один час стоил один четвертак, и чаще всего этот час кончался на самом интересном месте фильма, экран гас, возвращая его в действительность, которая наседала на него со всех сторон и изматывала.

В нем все дрожало. Как будто под кожей ползали мелкие насекомые, которые постепенно пожирали его рассудок. С этой дрожью он не мог справиться, она исходила из его костей. Он ждал, сидел на темно-желтой постели, полной крошек, пялился на входную дверь, и когда тот мужчина наконец пришел, он едва смог встать, чтобы пожать ему руку.

– Он у меня сорвался с крючка, – сказал Марвин еще до того, как был задан вопрос.

Мужчина посмотрел на него. Вначале он не хотел садиться, только отодвигал ногами в сторонку пластиковые пакеты и упаковки от печенья и смотрел на него, но потом все-таки сел.

– Что это значит? – спросил он, и Марвин рассказал ему все по порядку.

После телефонного разговора он думал, что, наверное, не надо было ему говорить про пришельцев и города на Марсе; Бликер об этом ему ничего не говорил, это он от себя добавил. В конце концов он ведь тоже кое-что читал и кое-что слышал и мог провести нехитрые параллели и установить причинно-следственные связи. Но для Джона это оказалось многовато, после этого он полностью закрылся. Но Бликеру незачем знать эти подробности. Незачем наводить кого-то на мысль, что Марвин сам не лыком шит и много знает.

– Что это значит? – еще раз спросил Бликер после того, как он описал ему ход разговора.

Марвин смотрел на него, тянул время, боясь произнести приговор.

– Они уже захватили его, – сказал он наконец. – Не знаю как. Обработали гипнозом, может. Но он… он тотально заблокирован, когда пытаешься ему объяснить. Тотально. Не прорваться.

Бликер побледнел при этих словах как смерть и смотрел на него в глубоком потрясении, глазами как колесные колпаки.