Александра Сашнева - Тайные знаки

Катька рванула прочь с поганого места.

А за ней никто и не гнался. Парни того и ждали, чтобы увидеть Тварь. Они обнажились и, как показалось Катьке, занялись каким-то непристойством.

Почти у самой калитки Катька оглянулась и, увидав гигантски вымахавшую городом образину, чуть не сдохла. К тому же тошнота, повторилась и вывернула Стрельцову наизнанку на другой надгробный камень. Утираясь, Катька в отчаянии упала на калитку, и чудо — та оказалась открытой. Стрельцова выскочила с кладбища вон и, краем глаза заметив незнакомую темную фигуру на фоне мистического сияния Луны, припустила с новой силой.

Ноги несли ее со скоростью курьерского поезда.

Где-то в спящих кварталах завыла полицейская сирена. На одном из перекрестков Катьку опять скрючило и, чувствуя дрожь в выгоревших жилах, она прояснилась умом — первый луч света пробился над крышами на востоке.

И хорошо, потому что иначе она бы забрела неизвестно куда.

«Предательница, — подумала про себя Стрельцова равнодушно и повернула голову к окну. Тошнота, одолевавшая всю ночь, покинула желудок и поместилась куда-то в область затылка.

Внезапно в дверь постучали.

— Открыто… — вяло протянула Катька, созерцая плывущее за окном белое облако. Сколько времени? Часа три, наверное, уже. Или пять… Наверное пять. Облачко уже золотится. С утра все отливает в голубизну, после обеда в золото.

Вошел Эдик.

— Заболела? — спросил басист, осторожно присаживаясь на Катькину кровать. И даже сквозь одеяло Стрельцова почувствовала тепло окутывающее гостя. Что странно — она злилась на него, будто его вина была в том, что она поперлась вчера с лабухами. Злилась и жаждала этого теплого облака. Пусть бы оно влилось в нее — это золотистое тепло. В ее помертвевшие, сведенные ознобом жилы.

Эдик приподнял ее вялое запястье и мельком ощутил лягушачий пульс. По руке Катька тотчас пробежала теплая волна.

— Э-э-э… Загуляла вчера?

— Ой загуляла, Эдя! Ой, загуляла! — покаялась Катька.

— Пили-курили?! — Эдик ласково заглянул в глаза.

— «Глазки», — механическим голосом ответствовала Стрельцова.

— Глазки?

— Ужасные! Ужасные! — Катька привстала на локте. Но руку не убрала, оставила в Эдиковой — приятно было хотя бы только рукой спрятаться в теплой колыбельке ладони.

— Ужасные?

— Изо всех окон, трещин, стен, с неба, из фар машин, из кустов, из рук, лбов прохожих на тебя начинают пялиться глаза! И ты прямо кожей чувствуешь, как они пялятся. А потом из асфальта — змеи… Брр! Как в японском мультике.

— И что вы такое жрали?

— «Глазки»… Они называют это глазками. Лабухи купили на ступеньках Сакрэ-кер. Сами нажрались, и меня накормили… А потом…

— Что потом?

— А… дрянь всякая, — вздохнула Стрельцова. — Неохота вспоминать. Жалко мне их стало. Все равно ничего у них не выйдет. Ну играют они на своих гитарах, а толку-то? Да хоть они, как «Блэк Саббат», хоть как Мерлин Менсон стань, пока жопу не подставят или герыч не начнут продавать — ничего им не отвалится.

— Ну-у! Откуда такой цинизм в юном сердце?

— Да что ты понимаешь, малыш? — ухмыльнулась Катька и окинула Эдика взглядом сверху вниз. — Думаешь, кому-то нужна музыка? Я тоже так раньше думала. Пока жила в Саратове. Знаешь сколько по кабакам поет Поваротти и Хьюстон? А толку-то? Никто никому не нужен! Никакой музыки никому не надо! Зато все хотят трахать артисток. Или бабло косить и срать на артисток. Нет никакой справедливости и любви. Есть только кто кого имеет. И кто сколько за это получает. Короче, все — дерьмо.

— В твоем возрасте, Катерина, нельзя быть такой безнадежной.

— Я-то причем? Это жизнь безнадежная! — скривилась Катька, потихоньку раздражаясь.

— Жизнь такая, какой ты ее хочешь! Все от тебя зависит.

— Ой! Эдик!

— А что ж ты в артистки-то пошла тогда?

— Блин! Сама не знаю! Дура, наверное, но я верю, что у меня все будет не так. Да ладно, сейчас уже не очень верю. Отстань! Не надо! И так… — Катька плаксиво скривилась и, откнувшись в подушку, проскулила. — Не жалобь меня! Все равно ничего другого не придумать!

— Ну хорошо, не буду! А что это за «глазки» — то? — басист теперь рискнул погладить Катьку по спине, но та дернулась, как пиявка.

— Не трогай меня! А то я сейчас заплачу и буду рыдать полдня от жалости к себе, Максе и неудавшейся жизни!

— Хорошо, — сказал Эд и убрал руку. — Так что там за «глазки»?

— Ну-у… Дурь какая-то, местная. Кусочек бумаги, а на нем нарисован глазок. Потому наверное и «глазки». Но может быть, и наоборот — глазки нарисованы потому, что как нажрешься этой макулатуры, так отовсюду глаза на тебя пялятся! А ты… — Катька с подозрением вперилась в глаза собеседника. — Тебе-то зачем? Скажи еще, что попробовать хочешь!

— Ты удивишься, но это так.

В комнате бэк-вокалистки на минуту воцарилась тишина.

Катька тяжело вздохнула.

— Да брось ты, зачем тебе?

— Я же не басист, — помедлив, признался Эдик. — Как ты догадалась, и не гей, и не… в общем, я многое «не», из того, что можно было бы перечислить, но я всем этим интересуюсь, потому что пишу диссертацию на тему девиантного поведения молодежи. Так называемая работа в поле. Иногда я испытываю на себе то, чем пользуются люди для «открывания» чакр, «просветления» мозгов и «путешествий» в параллельные миры. Надо знать то, о чем пишешь.

— А-а-а…

— Кстати! — воскликнул он неожиданно. — А не пойти ли нам куда-нибудь пообедать?

— Пойдем, — мысль о еде взбодрила Стрельцову. — А тут есть русские кабарэ? Не знаешь, там очень дорого?

— Кабарэ, детка моя, открываются попозже. Но тут есть один русский гадюшник, где можно заказать тарелку борща после пяти. Недалеко от Латинского квартала, приедем как раз к открытию. Называется «Тройка». Премерзкое заведение, где можно отведать борща, послушать пьяных романсистов и псевдоцыган. Открывается в пять. Хочешь устроиться и остаться во Франции?

— С чего ты взял? — покраснела Катька. — Вовсе нет. Просто интересно, чего достигли тут наши соотечественники. Кстати! Ты купил себе гравюру?

Она уже раскаивалась в своей слабости и снова стала обычной мужественной, железной Катюхой. Никаких соплей!

— Нет, — покачал головой Эдик. — Пока нет. Не могу найти подходящую.

Катька соскользнула ногами с постели, встала и чуть не упала — комната пошла вертолетом, окатило холодной испариной.

— Ой! — охнула Стрельцова. — Суки! Обманули. А говорили будет зашибись. — Она выглянула в окно, и мир показался ей чужим, отнятым у нее. — Лучше бы я напилась водки! — снова посетовала Катька. — Чувствую себя, как будто меня перебрали по всем винтикам и всюду поставили жучки.

— Пойдем. Я тебя угощаю. Хочешь, в тройку, хочешь — в обычную забегаловку.