Кит МакКарти - Окончательный диагноз

Наконец в облаке дизельных выхлопов подъехал автобус, и Дженни поняла, что вскоре будет вынуждена продемонстрировать всем содержимое своего желудка. Салон автобуса был почти пуст и ярко освещен, так что свет резал глаза, словно ей под веки загнали острые иголки.

Дженни заплатила шоферу, из-за боли плохо сознавая, что делает, и направилась в конец автобуса. Она опустилась на сиденье и вцепилась в металлический поручень прямо перед собой. Автобус тронулся с места, и ей пришлось сжать зубы и задержать дыхание. Ей стало худо от рева двигателя и скрежета механизмов.

«Дэйв заставит меня готовить ужин».

Это была единственная связная мысль, на которую она оказалась способна. Эта мысль повторялась снова и снова, пока автобус прилагал все усилия к тому, чтобы сломить Дженни: скрипел, рычал, совершал броски из стороны в сторону, резко прибавлял скорость и так же резко останавливался.

«Нет, на этот раз он поймет».

В прошлый раз он не проявил особого удовольствия, когда она сразу направилась в постель, не обращая внимания на его возмущенные вопросы относительно перспектив питания. Ответом на ее мольбы о снисхождении были захлопнутая дверь и целые сутки угрюмого молчания.

Нет, вряд ли он поймет.

Не то чтобы он был плохим человеком. Правда, слишком баловал Тома и был ленив, но могло быть гораздо хуже…

Она не слишком любила вспоминать прошлое и уж тем паче не вместе с Дэйвом. Она никогда не рассказывала мужу, чем подрабатывала в дополнение к своему жалкому жалованью продавщицы в пору своей юности, когда была еще привлекательна и менее склонна к угрызениям совести.

Сейчас она приходила в ужас при мысли о том, что с ней могло бы случиться; однако в то время по своей наивности она не осознавала всех опасностей проституции и видела лишь ее выгодные стороны. Только теперь она стала понимать, как близка была к венерическим заболеваниям, насилию и куда более мрачным вещам, которые не могли окупиться тридцатью минутами секса и двадцатью пятью фунтами, оставленными на тумбочке. Стоило ей оказаться в руках сутенера, и она была бы теперь законченной наркоманкой и фактически находилась бы в рабстве.

Только связавшись с Пендредами, она поняла, какую опасную жизнь ведет. Мартин был ее постоянным клиентом; она считала его довольно странным, но безобидным. Платил сразу и не требовал ничего такого. По крайней мере, до последнего момента, когда он, запинаясь и говоря на своем странном языке, попросил помочь ему, так как полиция намеревалась арестовать его…

Автобус резко повернул направо на Кармайн-стрит, от которой до ее остановки оставалось совсем немного. Передняя часть автобуса резко качнулась вправо, как рукоятка огромной центрифуги. И сам поворот был не из приятных, а когда шофер внезапно нажал на тормоза, Дженни отбросило вперед и влево, так что она стукнулась головой о спинку сиденья, находившегося перед ней. Резкая боль пронзила ее голову.

Господи, только бы доктор Аккерман не ошиблась.

Неужели это просто мигрень? Неужели тысячи людей мирятся с этой мукой и живут с ней изо дня в день?

К тому же у нее не было полной уверенности в том, что доктор Аккерман не ошибается в диагнозе. Зачем тогда она направила ее в больницу к доктору Бенс-Джонсу? Не означало ли это, что доктор Аккерман не может сама разобраться, что с ней такое?

Автобус остановился, и Дженни, с трудом держась на ногах, двинулась к выходу: в глазах теперь ощущалась такая резь, что они едва открывались. Голова пульсировала от наплывов боли, сжимаясь и расширяясь, как гигантский гриб-дождевик. Дженни чуть ли не ощупью добралась до дверей, которые открылись еще до того, как она подошла, — выходивший перед ней пассажир уже нажал кнопку. Не успел он выйти, как у него затрезвонил мобильник, острой болью отозвавшись в ее голове. Дженни осторожно вышла из автобуса и оказалась на темной улице. Начинал накрапывать дождь, и холодная влага, опускавшаяся на непокрытую голову, принесла некоторое облегчение.

Теперь ей оставалось пройти всего три улицы. Она ходила этой дорогой сто тысяч раз днем и ночью, под дождем и под снегом, в горести и в радости. Она знала эти улицы как свои пять пальцев и перемещалась по ним механически, не обращая внимания на то, что делает.

Вторая улица была самой темной, так как на ней стояло всего несколько домов (да и те были утоплены в глубине) и отсутствовало уличное освещение, однако теперь она не казалась Дженни зловещей или пугающей, как это было раньше. Когда-то в детстве она упорно отказывалась ходить по этой улице даже при свете дня. Но теперь все изменилось.

Головная боль начала проходить, и приступ тошноты тоже отступил. Приободрившись, она ускорила шаг и приподняла голову. Она уже добралась до середины, и впереди замаячили тени, отбрасываемые фонарями следующей, более освещенной улицы.

Она не обратила внимания на фигуру, скрывавшуюся в тени бузины, и не услышала, как эта фигура поспешно двинулась за ней. Она не знала, что ей предстоит умереть.

Когда на ее правое плечо опустилась чья-то рука, у нее было лишь мгновение на то, чтобы среагировать — сначала чисто инстинктивно, бессознательно, а затем под действием настоящего, всепоглощающего ужаса. Однако, когда она начала сопротивляться, рот у нее был уже зажат и она не могла издать ни единого звука. Какой-то потаенный участок мозга еще успел отметить странный сладковатый запах, однако это было последним ощущением, которое она испытала, прежде чем лезвие ножа прервало ее существование.

Это лезвие сделало ровный разрез, протянувшийся от медиального конца правой ключицы до конца левой. Войдя на достаточную глубину, оно перерезало нижнюю часть щитовидного хряща, переднюю стенку трахеи и обе сонные артерии. Впрочем, Дженни Мюир обо всем этом уже не узнала, как и о том, что разрез был сделан существенно ниже, чем обычно.

Однако, несмотря на прискорбное неведение об обстоятельствах собственной смерти, она сыграла свою роль, и сыграла ее хорошо. Она ощутила боль лишь на мгновение, как и пульсацию крови, хлынувшей из ее разрезанных артерий, часть которой, подчиняясь закону земного притяжения, начала просачиваться по трахее в легкие.

Да и самой Дженни Мюир оставалось после этого жить всего лишь мгновение.

Широко раскрыв рот и глаза, она опустилась на колени на холодную мокрую мостовую, и жизнь ее окончилась.

Вокруг было темно, и становилось все прохладнее. Время от времени раздавался шум проезжавших мимо машин, и яркий проблеск их фар приглушал тусклое освещение фонарика, висевшего на ветке над распростертым телом.

Чистое и блестящее лезвие сделало еще один разрез симметрично предыдущему от левого плеча до правого. Затем лезвие вынули из тела и воткнули посередине сделанного разреза. Оттуда оно совершило самое длинное и легкое путешествие — сначала вдоль грудины, затем по плавному изгибу живота, колыхавшемуся как нежное и бездонное море, и до мелкого шельфа лобковой кости.