Кит МакКарти - Окончательный диагноз

Людвиг сжал зубы от страха и ярости. Больше всего ему хотелось свернуть Милрою шею или превратить его физиономию в кровавую кашу, но он продолжал стоять не шевелясь.

— Ну, сука, тебе это так не сойдет, — наконец прошипел он.

Милрой не стал утруждать себя ответом и лишь с безразличным видом пожал плечами. Людвиг, недовольный собой, хотя последнее слово и осталось за ним, вышел за дверь.

Собравшаяся комиссия медперсонала приступила к своей работе. Ее членами были консультанты и дипломированные врачи, которые собирались для того, чтобы все обсудить и взвесить, — одни делали вид, что сообщают какие-то ценные сведения, другие — что усердно их усваивают. Все это происходило с шумом и гамом и ни коим образом не влияло на окружающую действительность. Основными темами дискуссий были трудовые конфликты, кадровая политика, постоянное сокращение финансового обеспечения и не терявшая актуальности тема парковки на больничной территории. Обсуждения, как правило, заканчивались ничем, давая возможность лишь выпустить пар; у руководства больницы (хотя и начмед, и директор регулярно посещали такие собрания и изображали крайнее внимание) были свои, куда более действенные рычаги управления, нежели недовольство персонала.

Словом, это мероприятие являлось пустой тратой времени и сил или своеобразной черной дырой.

Однако по окончании этого ежемесячного группового извержения двуокиси углерода (а возможно, и метана) было принято совместно распивать вино, и именно во время этой части церемонии Айзенменгер обнаружил, что стоит рядом с начмедом Джеффри Бенc-Джонсом, которому его представила Алисон фон Герке. Одновременно он отметил про себя, что, вероятно, знакомить людей друг с другом является ее основной обязанностью, а также обратил внимание на низкое качество поданного вина.

— Джон замещает Викторию, — пояснила Алисон. Бенс-Джонс носил настолько толстые очки, что на них больно было смотреть: они так сильно концентрировали свет, что у наблюдателя начинали течь слезы и болеть голова. Айзенменгер лишь мельком заметил скрывавшиеся за ними водянистые глаза, напоминавшие водяные анемоны, и тут же скосил взгляд, переведя его на лысевшую голову, округлую физиономию и широкую улыбку собеседника.

Судя по всему, Бенс-Джонсу было свойственно улыбаться.

У него было короткое сильное рукопожатие, после которого он тут же отдергивал руку, словно не мог позволить себе тратить свои силы на таких незначительных смертных, как временные консультанты.

— Правда? Тогда я должен выразить вам свою личную благодарность.

Впрочем, за этой преамбулой ничего не последовало, и, чтобы заполнить паузу, Айзенменгер спросил:

— Как себя чувствует Виктория? Мы с ней вместе учились.

Бенс-Джонс издал какой-то неопределенный звук, который мог являться как любезной благодарностью за проявленный интерес, так и воинственным поведением полупереваренной пищи, дававший знать о своем существовании.

Однако Айзенменгер не ощущал в себе дипломатических способностей, поэтому он продолжил:

— Стресс — это ужасная вещь.

Бенс-Джонс продолжал улыбаться, однако взгляд его изменился и стал чуть ли не враждебным, однако, несмотря на это, голос его оставался спокойным и невозмутимым:

— Да, боюсь, это результат современного профессионализма, особенно в области медицинского обслуживания.

Фон Герке пила вино с таким видом, словно опасалась длительной засухи.

— И как это прискорбно, — бодро добавила она, — особенно в случае Виктории.

Айзенменгер обратил внимание на ее интонацию, но никак не мог понять, чем она была вызвана. Он вопросительно поднял брови, и она пояснила:

— Лауреат медали Коллегии за исследовательскую работу.

— Ах да, — откликнулся Айзенменгер.

И лишь Бенс-Джонс покачал головой и пробормотал себе под нос:

— Это была ерунда, — что несколько удивило Айзенменгера, ведь в конце концов это не Бенс-Джонс получил ее.

— А в какой области она проводила исследования?

— Кажется, что-то связанное с рибосомами, — про должая улыбаться, туманно ответил Бенс-Джонс.

Мимо прошел официант с подносом — Айзенменгер от вина отказался, а Бенс-Джонс и фон Герке взяли по бокалу.

— А вы сами проявляете интерес к исследовательской деятельности? — спросил Бенс-Джонс Айзенменгера.

Однако Айзенменгеру пришлось его разочаровать, и его образ явно поблек в глазах начмеда.

— Зато Джон — опытный патологоанатом, — вмешалась фон Герке, но они являлись исследовательским отделом, и разменной монетой здесь могли быть лишь научные достижения.

— Правда? — Он по-прежнему улыбался, но теперь улыбка казалась словно приклеенной к его отрешенному лицу.

И Айзенменгер решил покинуть поле боя. Он поставил бокал на ближайший подоконник и, обращаясь к Бенс-Джонсу, произнес:

— Передайте Виктории мои наилучшие пожелания.

Губы Бенс-Джонса расползлись чуть шире, и он кивнул:

— Конечно-конечно.

Впрочем, в его глазах ничего не отразилось, и, не успел Айзенменгер отойти на шаг в сторону, как он тут же принялся болтать с фон Герке о всякой чепухе.

Телефонная трель была негромкой и тем не менее вызвала раздражение у Уилсона Милроя, когда он поздним вечером сидел в своем небольшом, но, как он считал, уютном кабинете, пил охлажденное вино и слушал раннего Майлса Дэвиса. Вдоль стен стояли книжные шкафы, посередине дубовый письменный стол с обитой кожей столешницей, в углу — дорогая стереосистема, на которой он проигрывал пластинки из своей обширной коллекции джаза. Но самое главное, на двери кабинета был замок. Он довольно часто им пользовался в прежние времена, когда его дочь еще не ушла из дома, а жена хранила ему верность. Впрочем, он и сейчас часто запирался по привычке, хотя теперь его единственной компаньонкой была экономка Ева, которая с почтением относилась к его уединению и никогда его не тревожила. Зачем он это делал, он и сам не знал.

Он попытался проигнорировать звонок, чтобы Майлс Дэвис смог доиграть в восхищенной тишине, как того и заслуживал его гений, но у него ничего не вышло. Чертов телефон продолжал трезвонить, и вскоре Уилсон уже не слышал ничего между его звонками. Даже прибавив громкости на стереопроигрывателе, он раздраженно поймал себя на том, что не улавливает звуков музыки.

В конце концов, едва не дрожа от ярости, он выскочил из кабинета, оставив на столе стопку документов, которые читал с таким всепоглощающим интересом. Дом был большим, и поскольку Милрой принципиально отказался делать проводку в своем кабинете, телефон находился довольно далеко. Как ни странно, когда он до него добрался, тот все еще звонил.

— Алле? — рявкнул он в трубку.