Кит МакКарти - Окончательный диагноз

Райт предпочел не комментировать это заявление, тем паче что Гомер уже перешел к другой теме.

— И никаких следов мозга миссис Мюир? — с легким сожалением осведомился он.

Повергнутый в изумление тем, что начальнику удается задавать столь немыслимые вопросы самым прозаическим тоном, Райт снова поймал себя на ощущении, что диабаз у него под ногами вот-вот будет расцвечен содержимым его желудка.

— Нет, сэр, — ответил он сквозь зубы, чувствуя, как у него сжимается горло.

Гомер нахмурился.

— И куда он мог его деть? — риторически осведомился он, словно разговор шел о спрятанной детской игрушке. — Что он с ним сделал?

— А мы уверены, что он действительно вынул мозг, сэр?

Гомер отреагировал на этот вопрос, изобразив на своем лице презрение. И Райт про себя отметил, что оно хорошо удается его начальнику.

— Конечно, Райт. Почитайте дело. Пендред всегда потрошит тела, удаляет внутренние органы и вынимает мозг.

Райт, читавший дела не чаще, чем учебники по высшей математике, но безусловно слышавший о деле Пендреда, оказался в затруднительном положении, что с ним происходило довольно часто. Гомер вел себя непривычно с. тех самых пор, как они получили вызов. За все годы работы со своим самовлюбленным и все же милым начальником он никогда не видел его в таком состоянии. Обычно любое убийство, с какой бы мерзостью ни приходилось сталкиваться, вызывало у Гомера прилив беспристрастного усердия и медицинского интереса, которые, естественно, окрашивались определенной долей отвращения, однако в данном случае все с самого начала шло не так. Как только Гомер услышал о состоянии найденного тела, он начал излучать — Райт вынужден был признать это — чувство удовлетворения. И по мере того как шло время, это удовлетворение только возрастало, а Райт, не понимавший, чем оно вызвано, и видевший перед собой лишь чудовищность происшедшего, все больше и больше терялся в догадках. «Как можно получать удовольствие от этого кошмара?» — спрашивал он себя снова и снова.

— Может, на этот раз он решил сделать исключение, сэр.

Гомер оторвал взгляд от дома и запущенного сада, в котором они стояли, резко развернулся и уставился на Райта с недоумевающим и даже отчаянным видом.

— Вы что, не слышали, что я сказал? — раздраженно осведомился он. — Пендред всегда извлекает мозг. И куда-нибудь его прячет. Это такая шутка.

И Райт уже не в первый раз подумал, а в своем ли уме Гомер и не является ли его состояние следствием помутнения рассудка.

— Но Пендред мертв, сэр, — не без внутреннего содрогания, осторожно заметил он.

Гомер совершил нечто немыслимое, доведя степень своего презрения до одиннадцати по десятибалльной шкале. Он уже открыл рот, и все его поведение свидетельствовало о том, что готовые сорваться с его языка слова будут более едкими, чем щелочь, но в этот момент в доме началось какое-то движение, и его внимание переключилось туда. В дверях появился совсем юный констебль в гражданской одежде, который со смесью возбуждения и сожаления сообщил:

— Мы нашли его, сэр.

И Гомер, позабыв о неподобающем замечании Райта и сложив на груди свои маленькие изящные ручки, поспешил внутрь. Райт не мог поклясться, но ему показалось, что он их удовлетворенно потирает.

— Идите и получите показания мужа, — бросил Гомер через плечо. — И спросите его о Пендреде.

Мартин Пендред всю жизнь прожил в одном и том же доме. Это был стандартный облупившийся маленький домик, который бесстыдно обступили соседи и которому оставались только беззвучные сетования. Он стоял на тихой улице, но эта тишина свидетельствовала об упадке и отчаянии. Люди не жили в этих домах, а прятались в них, выходя лишь украдкой.

С одной стороны от Мартина жил старик Уилмс, отчаянно гордившийся собственной независимостью и странным образом не замечавший своей несамостоятельности. Мартин прожил с ним рядом все свои сорок лет, и их отношения так и не улучшились. Когда Мартин появился на свет — через три минуты после брата, — Уилмс уже в течение двадцати лет был обитателем Бэтлдауна. Поэтому Мартин с детства помнил его старым и одиноким, словно тот был таким при зарождении мира и должен был остаться таким же при его конце.

Пендреды не ладили с Уилмсом с самого начала, особенно после того, как у них появились двойняшки, непрестанно оравшие в своей коляске. Из-за тонкости стен их исключительно нетерпимое отношение к миру должны были разделять все соседи, и если мистер и миссис Шарпи в доме справа его понимали, то об Уилмсе, живущем в своем замке слева, нельзя было сказать того же. Когда близнецы подросли и превратились в одинаковых мальчиков со странностями, они стали вести себя тише; однако теперь они компенсировали громкость голосов своей активностью. Даже гиперактивностыо. Это была такая бескомпромиссная, непрестанная и маниакальная активность, которая довольно быстро довела их отца и мать до исступленных криков, так что создание шумового фона стало семейной традицией.

Впрочем, это никоим образом не влияло на мальчиков. Они делали то, что хотели. Их обуял всепоглощающий интерес к миру, не терпевший никаких препятствий и в то же время незаметный для стороннего наблюдателя, включая их родителей. Было очевидно только, что они чем-то серьезно поглощены. Братья то и дело перешептывались, и хотя они явно друг друга понимали, для всех остальных их разговоры оставались тайной. Они беседовали без слов, с помощью одних лишь монотонных звуков, с неизменным выражением лиц. Трудно было себе представить, как таким образом можно общаться, но тем не менее они общались.

Однажды, когда они играли в саду, Мартин забросил мяч через изгородь в сад Уилмса. Близнецам в то время было по четыре года, они находились в том возрасте, когда игры с мячом кажутся очень важными, возможно, важнее самой жизни; поэтому они с неизбежностью приняли решение проскользнуть в сад через заднюю калитку, и так же неизбежно были пойманы.

В свое время Уилмс служил в подразделении командос, но Пендреды об этом не знали. Он мог казаться старым и глупым — «несчастным старикашкой», по выражению Пендреда-старшего, работавшего автомехаником и имевшего собственное мнение по любому поводу, — но усвоенные Уилмсом навыки забыть было невозможно, и он если не с прежней легкостью, то с не меньшей эффективностью продолжал применять их на практике.

Его хватка была устрашающей благодаря неожиданности и силе; он вцепился в плечи мальчишек своими бледными костистыми пальцами, похожими на клешни краба, из которых им при всей их гибкости не удавалось выскользнуть, хотя они и боролись изо всех сил. Но и в этой ситуации, как заметил Уилмс, ни тот ни другой не проронил ни слова: все происходило в гробовой тишине, лишь усугублявшейся взглядами, которые они бросали друг на друга, общаясь на неком более глубоком, чуть ли не первобытном языке. Это выводило Уилмса из себя.