Доминик Менар - Небо лошадей

Я помню, как наматывала вокруг лица и шеи свитер, пока не становилось трудно дышать, мне нравилось начинавшееся тогда и долго длившееся головокружение, моим единственным другом было это медленное падение в себя почти до остановки дыхания. Заметив это, родители начинали кричать, рвать на мне одежду и бить меня по щекам. Они отрезали рукава у моих пуловеров, чтобы я не могла обмотать их вокруг шеи, одевали меня в огромные пончо, которые стесняли движения; мать вышивала на них цветочки и солнышки, чтобы оживить их и, главное, развеселить меня, но все было напрасно — я продолжала делать это с наволочкой, простынями или носками. Я помню, как мать говорила:

— Мы пробовали все, мы читали тебе сказки, пытаясь заинтересовать тебя, мы читали тебе целые книжки, так советовал нам доктор, читали дни напролет, но все равно невозможно было понять, слушаешь ты или нет.

Я помню пожилую темнокожую женщину, которая иногда сидела со мной, она тоже рассказывала мне сказки, и их я слушала лучше, чем они могли себе это представить. Родители предупредили ее о моих привычках, и она привязывала меня платком себе на спину и занималась своей работой, а я мирно засыпала, так и не сумев освободить руки.

Потом однажды мне на руки положили тебя. Мать вошла в гостиную, подошла ко мне, молча сидящей в углу комнаты и спрятавшей руки между ног, и положила тебя мне на колени со словами:

— Это твой маленький брат, ты должна заботиться о нем.

Я помню ее взгляд, когда она наблюдала, как я беру тебя. Склонившись, я прижалась щекой к твоей щеке, почувствовала твое дыхание, твой запах. Потом, не выпуская тебя, вскочила, убежала в свою комнату и заползла под кровать; я внимательно следила за тем, чтобы не поранить тебя, не ударить твою хрупкую головку, я больше не хотела тебя отдавать. Мать долго уговаривала меня, присев возле кровати и пытаясь разглядеть меня в темноте, я отказывалась вылезать, но думаю, она прекрасно видела, что я не хочу причинить тебе зла, потому что улыбалась.

С этого дня мир, бывший раньше неподвижным для меня, начал крутиться, как безумный волчок, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее, с головокружительной скоростью; я внезапно оказалась стоящей на земле, со всей скоростью вращающейся вокруг солнца, стояла и тянула руки к небу.

Ты появился на свет чуть позже того дня, когда люди впервые ступили на поверхность Луны. Родители усадили меня перед телевизором в надежде вывести меня из оцепенения, в которое я была погружена, ночами они показывали мне пальцем луну в небе. В тот вечер они плакали, смотря телевизор, а я больше смотрела на их лица, чем на экран, потом они отнесли меня в сад возле дома и снова показали мне светящуюся в вышине луну. Мне кажется, что странным образом я связала твое рождение с этой ночью, с сиянием луны и слезами моих родителей, с волнением, которое они пережили, и ты стал для меня чем-то столь же большим и прекрасным, как это событие.

Я рассказывала тебе сказки. Должно быть, я хорошо запомнила все то, что мне читали, потому что часами шептала их тебе на ухо, поджав ноги, на кровати, держа тебя в своих руках до тех пор, пока мать не заходила в комнату и не говорила тихо: «Ему уже пора спать, Элен, и тебе тоже».

Я придумывала тебе самые нежные песенки.

— Если бы ты был камнем, ты был бы самым мягким камнем на свете, — говорила я, — даже мягче, чем твоя щечка, — добавляла я, слегка касаясь твоей щеки своей щекой или ладонью, — мягче, чем все мои кофты, — теперь я больше не пыталась ими задушиться. — Если бы ты был деревом, ты вырос бы до неба и был полон гнезд, — если бы я знала тогда, что листьями тутового дерева питаются черви, из которых получается шелк для самых красивых платьев, я бы конечно сделала тебя деревом, наряженным в бесценные шелка, как принцесса в день свадьбы, украшенным тысячами коконов, похожих на серебряные колокольчики.

Я, не замечавшая раньше окружающего мира, теперь подносила тебя к окну и часами неподвижно стояла, рассказывая тебе об облаках и птицах, о птицах живых и тех, что лежали мертвыми и неподвижными на земле, о Луне, по которой люди прошли незадолго до твоего рождения. Я выносила тебя в сад, завернув в одеяло, и мы много раз обходили вокруг дома. Я медленно шла, показывая тебе траву, весенние цветы, рассказывала тебе о небе и ветре; и мне не нужно было ничего, кроме тебя, и через тебя мне неожиданно открывался мир, словно трескалась скорлупа ореха и я видела его сердцевину, и этот мир отныне тоже становился моим. Я предсказывала тебе далекие путешествия, рисовала перед тобой твои будущие поступки, словно разбрасывала рис. Брала твою руку в свою и один за другим разгибала твои пальцы.

— Когда вырастешь, ты станешь путешественником, — шептала я, разгибая твой указательный палец, — летчиком, — средний палец, — моряком, — безымянный, — ты откроешь дикие племена в джунглях, ступишь на далекие звезды. Когда я заканчивала, то снова сгибала твою ладошку и начинала заново. Судьбы, которые я обещала тебе, были неисчислимы, и ты верил мне, потому что я пришла в этот мир на семь лет раньше тебя. А что ты? Как только ты научился говорить, ты сказал, что не хочешь отправляться никуда без меня.

И прижав тебя к себе, целуя тебя, я, которая никогда никого не целовала, обещала тебе, что мы никогда не расстанемся.

На следующий день я сказала Адему и Мелиху, что иду к дантисту и меня не будет несколько часов. Кармин был занят воспроизведением набросков, сделанных накануне возле пруда, он без сомнения поверил мне, потому что рассеянно согласился, придерживая Жозефа, который уже решил, что мы снова идем в парк, и попытался выскользнуть на лестницу. В его гостиной были разбросаны тюбики с зеленой, голубой и пурпурной красками.

Я поинтересовалась у сына, хочет ли он остаться дома вместе со спящим отцом или посидит в отеле в ожидании Адема, откуда я смогу потом его забрать.

— Сегодня у стойки дежурит Валерия, — сказала я, ну ты ведь знаешь ее, она очень милая, ты мог бы помочь ей, если захочешь.

И он с радостью согласился. Он обожал проводить время в отеле, летом отец оставлял его до полуночи, и он торжественно выдавал постояльцам ключи, а затем провожал до номера. Иногда даже доносил им сумку или чемодан, если он не был слишком тяжелым, и, перед тем как закрыть дверь, настойчиво желал спокойной ночи. Как рассказывал, смеясь, Адем, в первый раз, когда одна пара покинула отель два часа спустя, он заплакал, решив, что им не понравилась комната, и прежде, чем Адем успел что-нибудь сделать, малыш уже схватил другие ключи, рыдая, выбежал за постояльцами на улицу и, бормоча что-то невразумительное, стал тянуть их за рукава обратно.

— Это не очень-то хорошо для него, — сказала я тогда, но Адем только пожал плечами и возразил: