Доминик Менар - Небо лошадей

Я любила слушать рассказы о Гюльнар. Любила представлять себя ею, себя, ни разу не видавшую тех краев, но спящей, прижавшись к Адему, как его сестра пятнадцать лет спала рядом с ним на одной из двух постелей их маленького домишки. Я знала, что иногда он приукрашивал приключения Гюльнар, ее отвагу и дерзость, чтобы вызвать улыбку гордости за нее на моих губах. Единственный раз он рассказал мне конец истории Гюльнар, рассказал о том дне, когда ее история поблекла, как забытое в поле зеркальце. Он рассказал мне об ее помолвке, которая была праздником для всех, потому что всем детям казалась чем-то неправдоподобным. Ей было двенадцать лет, впервые в жизни она надела настоящее платье и настоящие украшения — крошечные браслеты и ожерелья из серебра, которые ей дала семья жениха и забрала обратно сразу после церемонии. Гюльнар была прекрасна, как настоящая принцесса, рассказывал он, но она плакала, когда ее по-настоящему выдали замуж в возрасте пятнадцати лет, и ей пришлось покинуть свой дом и своих братьев. Она много раз убегала обратно к ним, но каждый раз ее возвращали к мужу. Спустя несколько лет человек родом из деревни Адема принес ему весточку от семьи: у всех уже были жены и дети, и только Гюльнар родила троих мертвых мальчиков, по одному на каждого покинутого брата. Она не умела писать и поэтому никогда не отвечала на письма, которые Адем еще писал время от времени, но иногда подписывала письма самого образованного брата, рисуя три соединенных вместе кружочка-лепестка — самый простой, самый скромный цветочек.

В это утро Адем рассказал мне историю о том, как однажды Гюльнар отправилась воровать яйца в соседнюю деревню, чтобы у него был праздничный пирог в день рождения. Но кто-то увидел ее за этим занятием и рассказал все матери; тогда Гюльнар забралась на дерево, держа яйца в подоле юбки, но не разбив ни одного, и отказывалась слезать до тех пор, пока ей не пообещали, что не тронут ни одного волоса на ее голове. Она провела на дереве весь день и часть ночи и сидела бы там еще, если бы мать наконец не согласилась. Когда Гюльнар спустилась на землю, яйца были теплыми, нагрелись от тепла ее тела, — просиди она на дереве еще пару дней, из них бы вылупились цыплята. Адему испекли пирог в день рождения, но в глубине души ему было жалко цыплят, которые выросли бы в петухов и куриц, он так и представлял их копающимися в пыли возле дома. В пироге были яйца, немного муки, немного масла и тутовые ягоды, которые были непригодны для шелковых платьев, но зато украсили пирог яркими пурпурными звездочками.

К концу истории мне удалось проглотить последний кусочек клубники. Дневной свет больше не причинял мне боли, но я покачала головой, когда Адем вновь спросил меня, не хочу ли я встать.

— Тогда, может, попозже, — сказал он, затем встал, поцеловал меня и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Я закрыла глаза. Мне больше не нужно было воображать нитку и иголку, чтобы дышать. Я думала о Гюльнар, представляла, как она ворует яйца в курятнике, и мне казалось, что я чувствую запах соломы. Мне виделись тонкие серебряные браслеты на ее запястьях и ожерелья на шее, ей надо было убежать с ними, испариться, подумала я, и никогда больше не возвращаться. В этот миг воспоминание о другом браслете — из золота — вдруг всплыло в моем мозгу, но я постаралась отогнать его. Ты наверняка решил исчезнуть, и теперь ты так же далеко, как ветер, ничто тебя больше не удержит; я потеряла тебя, я во второй раз потеряла тебя.

Не знаю два, три дня или неделя пролетели, прежде чем я наконец встала. Я не ходила далеко — только натянула халат и дошла до дивана в гостиной. Этого и так хватило, чтобы закружилась голова, ведь в предыдущие дни я очень мало ела — только клубнику и пряный суп, который готовил мне Адем, — и очень ослабла. В квартире стояла тишина, Адем с Мелихом ушли гулять после того, как я заверила их, что со мной все будет хорошо.

— Мы принесем тебе подарок, мама, — радостно сказал Мелих, — мы принесем тебе красивый подарок.

Казалось, я не открывала ставни целую вечность — воздух был свежим и теплым, и я долго сидела, облокотившись о подоконник, и жмурилась на солнце.

Впервые я не знала, чем заняться. Сидя в гостиной, сложив руки на коленях, я дышала совсем тихо и напряженно прислушивалась, словно в квартире кто-то спал и я должна была сторожить его. Я не осмеливалась пошевелиться. Неожиданно в голову пришла мысль: узел с моими вещами, он до сих пор у меня под кроватью? Представив его там, я больше не могла вернуться в свою комнату, мне невыносима была мысль о том, что все это время он лежал у меня под матрасом, словно кукла вуду, пронзенная иголками. Интересно, нашел ли Мелих другого человечка для лошади? Может быть, отец помог ему — слепил фигурку из мокрой газетной бумаги или из пластилина, ведь Мелих заплакал бы, обнаружив, что карусель сломалась, но я не помнила, чтобы слышала его плач, хотя достигли бы меня его рыдания там, где я была? Так я сидела долго, меня знобило, но я не решалась встать и выйти из комнаты, чтобы взять свитер. Вместо этого я взяла из прихожей маленькое пальто Мелиха и накинула его на грудь. Чуть позже в дверь постучали, и я узнала голос Кармина.

Я машинально проверила, застегнут ли мой халат, и пошла открывать. Мне пришлось долго добираться до двери — пол качался у меня под ногами. Когда я наконец открыла, Кармин терпеливо ждал на пороге. На нем была незнакомая мне рубашка, красная в голубую полоску, а в руках букет розовых гвоздик. Он смущенно улыбался: он почти никогда не поднимался наверх и почти никогда не ходил туда, где не мог передвигаться без трости или собаки. Словно извиняясь, он тут же сказал:

— Я недавно встретил Адема и Мелиха. Они сказали, что вам лучше, что вы уже встали. Я подумал, что цветы…

Он неловко протянул мне букет, я взяла его.

— Спасибо, — прошептала я, — они очень красивые.

— Надеюсь, — ответил он все с той же странной растерянной улыбкой. — Продавщица сказала, что эти — самые красивые. Кроме того, я выбирал по запаху.

— Присядьте, пока я поставлю их в воду.

Я взяла его под локоть, чтобы проводить к дивану. Ткань его рубашки скрипела под моими пальцами, словно он только что вынул ее из упаковки. Я смущенно подумала, что Кармин хочет мне что-то сказать, иначе бы он не пришел, по крайней мере, не так — с цветами и в новой рубашке. Я села рядом с ним и положила гвоздики на колени, в этот момент у меня не было сил идти искать вазу для них. Под моей ладонью целлофановая обертка скрипела так же, как до этого ткань рубашки. Я посмотрела на Кармина. Никто за время моего отсутствия не брил его, подбородок и щеки были такими же черными, как у Адема по утрам, чтобы зарасти щетиной, ему потребовалось четыре дня, тогда как моему мужу хватало одной ночи, черный и жесткий волос был его семейной особенностью. Адем говорил иногда, шутя, что начиная с четырнадцати лет для бритья ему нужна была сабля.