Доминик Менар - Небо лошадей

Мой голос задрожал, и я замолчала. Время медленно тянулось, и наконец ты прищурил глаза и медленно повернулся на спину. Твой костюм был в пятнах от травы, этот костюм, который так нравился тебе, и слезы навернулись мне на глаза. Ты поднял руки и ощупал себя и, найдя дыру на локте, закрыл глаза.

— Это не страшно, — прошептала я. — Я зашью ее. Я все почищу. Вставай, пойдем.

Я помогла тебе подняться. Твое лицо было безучастным и заспанным, как будто ты очень долго спал, струйка слюны стекала по подбородку, и ты вытер ее ладонью.

Мы долго искали обратную дорогу. Казалось, ты не понимал, где находишься, ты наугад шел между деревьями, спотыкаясь о пни, останавливаясь, как только я отпускала твою руку. Я искала сломанные ветки, примятую траву, которая помогла бы нам найти дорогу, наконец сквозь заросли я заметила зеленые стены бытовки и шотландский плед, расстеленный возле огорода. Войдя внутрь, я усадила тебя на матрас, разогрела молоко на жаровне в металлической кружке, и ты молча его выпил. Я подождала, пока ты допьешь, а потом мягко сказала, что мне пора идти. Тогда ты наконец очнулся и прошептал:

— Подожди. У меня есть одна вещь для тебя.

Приподняв матрас, ты вынул что-то спрятанное между планками деревянного ящика и протянул мне. Это был тот самый золотой браслет, который я украла для тебя из квартиры в старом городе.

— Я обшарил весь лес, чтобы его найти, — произнес ты, вглядываясь в мое лицо, чтобы убедиться, что я довольна. — Я сам не могу купить тебе ничего нового, — добавил ты, и твое лицо озарила жалкая улыбка.

— Он очень красивый, — прошептала я. — Спасибо, Нело.

Ты надел мне его на запястье, и я любовалась его блеском в пламени догорающей горелки. Потом ты захотел проводить меня до опушки, но я на мгновение вспомнила о незнакомке и мягко сказала:

— Приляг, ты, наверное, устал — ты долго лежал без движения. И не забудь снять свою красивую одежду.

Ты не настаивал, и, поцеловав тебя, я одна направилась по тропинке, ведущей к выходу.

Выйдя из леса, я постаралась запутать ветки так же, как это делал ты. Но руки до сих пор дрожали, и мне не удавалось это сделать, поэтому я смогла только нарвать листьев и наломать веток. В конце концов я испугалась, что могу только навредить, это было все равно что поставить белый крестик у прохода, ведущего к твоему убежищу, и я решила только приподнять ногой траву у входа, прежде чем уйти.

Проходя мимо загона, я увидела, что один из пони лежал на земле совершенно неподвижно в одиночестве и казался мертвым. Я не осмелилась бросить в него камушком, чтобы он пошевелился, встал, вернулся к жизни, я боялась, что он действительно умер. Я прибавила шаг, чтобы уйти из парка. Запястье холодил браслет, и я подумала, что было бы лучше снять его и спрятать в сумку, но не сделала этого. Теперь я никогда не узнаю, забыла ли я, отложила ли на потом или не смогла решиться, но я не сделала этого.

Впервые за последние дни я вовремя пришла за Мелихом в школу. Ворота еще не были открыты, и я подождала несколько минут в стороне от других мамаш. Одна из женщин повернулась и удостоила меня долгим взглядом, когда я поприветствовала ее кивком головы, прежде чем отвернуться, она, не ответив, в упор холодно посмотрела на меня, и я неожиданно заметила, что они все разглядывают меня с неприязнью, молча, без единой улыбки. Я подумала: возможно ли, чтобы меня видели с тобой, что они могли знать — неужели новости распространялись по этому городу так быстро? Я вспомнила, что ты рассказывал мне — как тебе больше не разрешали рассказывать детям истории, потому что видели, как ты дышишь чем-то из пакета, как тебя пытались прогнать из парка. Отвернувшись, с пылающими щеками, я отошла на несколько шагов.

Наконец прозвенел звонок, и дети выбежали из школы. Я искала взглядом Мелиха, улыбаясь и думая о том, что ему будет приятно снова увидеть меня здесь, как раньше, и, хотя я забыла его полдник, я купила ему и себе мороженое — с двумя или тремя шариками, чтобы отметить этот день. Одна за другой родительницы уходили со своими детьми, учеников становилось все меньше, и мне показалось, что несколько женщин возле школы разговаривают вполголоса и украдкой посматривают на меня. Я набралась мужества и прошла мимо них, толкнула калитку и направилась во двор.

Я не была в школе со дня праздника, но сегодня никакой песенки, никакого стихотворения не звучало больше в коридорах, никакого звонкого голоса, в котором я слишком поздно узнала голос моего сына. Я подождала некоторое время во дворе, успокаивая себя тем, что, может быть, его задержала учительница или он зашел в туалет, но только одна маленькая румяная девочка с крошечными косичками выскочила из дверей и направилась к калитке. Теперь я была уверена, что в школе больше не осталось учеников, и толкнула дверь, из-за которой она появилась. В конце длинного коридора в одном из классов я нашла учительницу Мелиха, она стирала с доски. В воздухе витал запах мела, и белая пыль кружилась в солнечном свете. Дверь была открыта, я постучала, и она повернулась ко мне с выражением удивления на лице.

— Я ищу Мелиха, — тихо произнесла я, — я не видела, чтобы он выходил, и подумала, что, может быть, вы задержали его, — говорила я, уже понимая, что должно было быть что-то, что я должна была знать, но не знала. Вытирая руки тряпкой, она сказала:

— Но ваш муж недавно забрал его, он не сказал вам? Днем Мелих начал плакать, он все время говорил, что хочет домой, и мне пришлось позвонить вам. Ответил ваш муж, он сразу же пришел за ним. Я думала, что вы в курсе.

Я снова почувствовала, как лицо заливает краска, и ответила с наигранной легкостью:

— Меня не было дома, а муж не знал, как со мной связаться. Но я…. Я как раз направлялась к ним.

Она кивнула головой, складывая кусочки мела в коробочку, я сделала шаг назад и прежде, чем повернуться, не смогла удержаться, чтобы не спросить:

— Почему Мелих плакал?

Она пожала плечами, на ее губах была слабая улыбка — холодная и немного грустная, и, смотря мне в глаза, она ответила:

— Я надеялась, что именно вы сможете мне объяснить.

Я ничего не ответила, да и что я могла бы сказать, но прежде, чем уйти, я бросила взгляд на парту моего сына. По счету она была третьей с конца, и я заметила его ярко-зеленый изжеванный ластик, простой карандаш, на котором Адем нацарапал его имя на двух языках, его точилку в форме ракеты, и в этом я нашла странное утешение, словно все эти вещи обещали его возвращение, как если бы не случилось ничего непоправимого.

Я вернулась через пустой коридор, пройдя мимо стен с детскими рисунками, с маленькими, теперь пустыми вешалками. Я прошла через опустевший двор, в углу которого были забыты мяч и туфелька — крошечная розовая туфелька, и мне вдруг подумалось, куда же делась вторая, где же была маленькая ножка в другой розовой туфельке.