Р. Моррис - Благородный топор. Петербургская мистерия

Рано или поздно момент истины все же наступил: Порфирию Петровичу выпала-таки семерка, червовая.

— Похоже, я… выиграл? — как бы не веря глазам, проговорил он. Радость выигрыша чуть омрачало то, что игра окончена (вот бы еще конок!).

— Что ж, твоя взяла, — нехотя протянул фрачник. — Значит, так: сейчас сворачиваешь налево, вон там, где чахоточная кашляет за занавеской. Сразу упрешься в переход, там начинается крыло дома. Виргинский как раз там внизу и обретается, в полуподвале у Кезеля, шкатулочника.

Вслед за спадом напряжения, вызванным концом игры, за столом воцарилось бесшабашное веселье. Остроты и колкости теперь приходились на долю фрачника, который для восстановления подмоченной репутации не замедлил послать за свежим штофом.

Из-за стола Порфирий Петрович вылезал с неохотой, едва ли не с разочарованием, несмотря на «выигрыш». Разбитная компания игроков тут же про него забыла. Оставалось лишь вернуться к выполнению служебных обязанностей.

«Кезель», — гласила выведенная на двери мелом надпись.

Самого Кезеля дома не было; открыла его жена — тихая запуганная женщина со следами побоев на лице. Она и подвела Порфирия Петровича к крохотной каморке, где за занавеской обитал студент Виргинский. Процентщик описал его вполне правдоподобно: нездоровая бледность, одежда истрепана. К тому же, судя по всему, недоедает — да так, что темные круги изнеможения вокруг остекленелых глаз. Студент трясся от озноба. Что странно, при появлении посетителя он не выказал никакого удивления, словно сам сидел и дожидался. А может, изнеможение достигло такой степени, что человек уже и эмоций особо не выказывает. Приподнявшись было при появлении нежданного гостя, Виргинский тут же снова упал на кровать. Кроме как на постель, сесть в каморке было некуда, потому Порфирий Петрович остался стоять. Против ожидания, в каморке веяло духами.

Оглядев вызывающую жалость худую фигуру на кровати, Порфирий Петрович невольно вспомнил прошлогоднее дело о совершенном студентами двойном убийстве. Так что жалость жалостью, а все же…

— Вы будете Павел Павлович Виргинский? — спросил он чуть более сухо, чем намеревался.

— Я.

— Позвольте представиться. Порфирий Петрович, из следственного управления. Направлен сюда Департаментом расследования уголовных дел.

Виргинский на это никак не отреагировал.

— Вам знакомы эти книги?

Тот, оглядев обвязанную бечевой стопку, вяло кивнул.

— Вам известно, кому они могут принадлежать? Виргинский снова кивнул.

— Как они к вам попали? — чуть приподнявшись, просипел он. Спросил, впрочем, без всякого любопытства. Даже глаза вслед за тем прикрыл.

— Я выкупил их у процентщика Лямхи, — пояснил Порфирий Петрович.

— Это невозможно, — проронил Виргинский, не открывая глаз.

— Почему же, Павел Павлович?

— Потому что закладной билет у меня.

— У вас!

Виргинский кивнул.

— Очень вас прошу, это крайне важно: вы не могли бы мне его показать?

Виргинский открыл наконец глаза. Секунду-другую его оживший было взгляд вселял надежду. Но, увы, вскоре он опять затуманился и потускнел.

— Павел Павлович, — со всей серьезностью спросил Порфирий Петрович, — вы когда в последний раз ели?

— Ел?

— Да, ели.

— А… А что, у вас еда какая-нибудь есть?

— Нет. Но я мог бы достать.

Виргинский лишь выдавил из себя хриплое подобие смеха. Так посмеиваются над каким-нибудь сумасбродом, сулящим тебе почем зря золотые горы.

— Мне надо только переговорить с хозяйкой.

— Она… Я ей… должен, за жилье.

— Ну так что ж. Ведь это вопрос элементарной человечности! Не даст же она вам умереть с голоду.

— Муж… Ее муж. — Виргинский лишь безнадежно махнул рукой.

— Понятно, — сказал Порфирий Петрович, ставя книги на краешек кровати. — Я сейчас все устрою.

Хозяйку он застал на кухне; женщина помешивала в котле щи. При виде вошедшего она испуганно отвела взгляд.

— Тот юноша, — начал Порфирий Петрович. — Как вы только можете: человек умирает от голода, даром что в доме полно еды!

— Мне муж запрещает.

— Но его нет дома!

— А ну как дознается.

— Каким же образом?

— Он всегда дознаётся. У Пал Палыча выпытывает, а тот по слабости и выдает подчистую.

— И сколько вам Пал Палыч должен?

— У мужа спросите.

— Если б Павел Павлович рассчитался с долгом, ваш муж не против, чтобы вы кормили вашего постояльца?

Женщина кивнула.

— Так вот. Я из следственного управления. Долги Павла Павловича я, таким образом, беру на себя. А теперь, бога ради, дайте ему хотя бы миску щей!

— Мне муж запретил даже нос к нему в комнату казать.

— Хорошо. Дайте миску мне, я сам отнесу.

— Значит, из управления, говорите?

— Да.

— И деньги, стало быть, уплотите?

— Уплачу.

Жена Кезеля, с обреченным видом вынув из шкафа миску, наполнила ее жидковатыми щами и подала вместе с ложкой и куском черствого хлеба.

— Вы только скажите ему, чтоб мужа не благодарил…

— Понимаю.

— Да и меня. Не надо нам ихних благодарностей. Порфирий Петрович отнес миску в каморку к Виргинскому. Студент лежал закрыв глаза, с посеревшим, осунувшимся лицом. Однако аппетитный запах мало-помалу начал его воскрешать. Дрогнули ноздри; облизнув губы, он сглотнул. Проступила улыбка; должно быть, студенту грезился сейчас царский пир. Наконец настал момент, когда до него дошло, что происходящее, вся его неимоверная прелесть — явь, а не сон. В открывшихся глазах мелькнуло пугливое изумление.

— Вы сесть можете? — поинтересовался Порфирий Петрович.

Виргинский на локтях придвинулся к стенке и сел, покорно позволив кормить себя с ложечки. Временами он чуть отворачивался от ложки, не успевая прожевывать очередной кусочек хлеба, смоченный щами. Наконец силы в бедолаге восстановились настолько, что последним кусочком он самолично вытер миску. Порфирий Петрович, за отсутствием мебели, поставил миску на пол. Виргинский с удовлетворенным, слегка мечтательным видом тоненько отрыгнул.

— Так кто вы? — задал он вопрос уже иным, подкрепленным пищей голосом.

— Я уже говорил: Порфирий Петрович, из следственного. Мы беседовали насчет ваших книг. — Он указал на перевязанную стопку.

— О! Мои книги! — радостно изумился Виргинский.

— Значит, ваши?

— Конечно ж мои. А как они у вас оказались?

— Я же вам говорил. Вы, наверное, запамятовали? Виргинский, помолчав, слегка нахмурился.

— Кажется, припоминаю. Но это… Нелепица какая-то получается!

Виргинский поднялся с кровати и, чуть покачнувшись, сделал шаг к противоположной стенке — каморка была такая крохотная, что из середины можно было без труда дотянуться куда угодно. Он поднял рулон отпавших обоев, под которым открылась изрядных размеров дыра. Увиденное почему-то вызвало у Виргинского удивление, причем неприятного свойства. Повернувшись с дрожащим от негодования лицом, он разразился смехом — упругим и нервическим, не то что недавнее его немощное перханье.