Р. Моррис - Благородный топор. Петербургская мистерия

— Только он все равно бы вас не принял, — продолжал брат Иннокентий. — Лишь когда я ему сказал, что вы неверующий, он кивнул — дескать, зови.

— Откуда ты знаешь, что я неверующий? Может, совсем наоборот?

— Вас по глазам видать. — Брат Иннокентий скрытно улыбнулся. — Сейчас как подойдете к ложу, тотчас на колени опуститесь и ждите, покуда он вас не заметит. Первым голоса не подавайте — он сам заговорить должен. А как очи прикроет, сразу уходите.

Улитов так и поступил. В то же время брат Иннокентий подобострастно прильнул к старцу, словно собираясь поцеловать, и пошептал ему что-то на ухо, после чего проворно отстранился (исправнику показалось, что он, отходя, подмигнул).

Невольно вдруг вспомнилось, как он сам ощущал себя под натиском бури — один, покинутый всеми, даже слугой. Вот когда рационализм его, можно сказать, дал трещину.

Глаза старца медленно, с неизъяснимой тоской обратились к казенному гостю.

— Спросить чего хочешь? — подал он голос. Губы умирающего едва шевелились, поэтому впечатление было такое, будто голос доносится откуда-то извне.

Улитову почему-то сделалось стыдно.

— Прошу прощения, что нагрянул в такой час, — произнес он вполголоса пустые слова.

Отец Амвросий устало прикрыл глаза. Как, неужто всё? И хотя вопросы задавать было считай что и необязательно (указание попасть к келейнику так или иначе выполнено), подниматься исправник медлил. Почему-то хотелось продлить этот момент. Но когда он наконец решил уже вставать, отец Амвросий открыл глаза снова.

— В Бога, стало быть, не веруешь?

— Ни, простите, в него, ни в бессмертие души.

Тонкие губы в волнах седой бороды тронуло подобие улыбки — или же это был отзвук страдания.

— А что ж тогда?

— Простите, что именно?

— Что ж службу свою справляешь, коль в Бога не веруешь? Зачем оно?

— Ну как. Есть же законы. Они должны как-то соблюдаться. Люди должны уважать права друг друга. Право на жизнь, например. Таковы общественные устои. Все объясняется рациональностью. — Неожиданно для себя Улитов понизил вдруг голос и сообщил спешно, будто в свое оправдание: — Да это не мое дознание. Это я так, по указанию из Петербурга.

— Начальство, стало быть, прислало? — Да.

— И чего ему надобно, тому начальству?

— Хотелось бы знать, не был ли здесь в Оптиной пустыни некто Симонов Осип Максимович, числа эдак с девятого ноября по двенадцатое декабря?

— Брата Иннокентия спроси. Он за всеми ими приглядывает — кого пищей, кого беседой взбодрит.

— Мне было велено спросить именно у вас.

Взгляд старца как-то осовел, ушел вглубь себя. Улитов уже пожалел, что докучает ему всеми этими расспросами.

— Был кто-то под таким именем.

— Именно в эти дни?

— У ключаря спросишь, он им учет ведет.

— Благодарю.

Исправник собирался было встать, но взгляд келейника, исполнившись вдруг неведомой силы, удержал его на месте. Чувствовалось, что каждое движение старца может оказаться последним, и это придавало происходящему некую таинственную значимость.

— И ничего больше узнать не хочешь?

Прежде чем ответить, Улитов смущенно помолчал.

— Зачем… Почему вы согласились меня принять?

— Скажу, — трудно сглотнув, откликнулся старец. — Хотел напоследок безбожнику в глаза взглянуть. Безверие исцелить.

И действительно взглянул: проникновенно, с печальной возвышенной кротостью.

— И… и что вы видите? — спросил Улитов, теряя вдруг в себе всякую уверенность.

— Страх вижу. — Отец Амвросий устало смежил веки. — А вот мне не страшно, — чуть слышно выдохнул он.

Улитов смутно ощутил, как его кто-то поднимает на ноги и уводит.

— Господи, верую! — выкрикнул он уже на пороге. Крик этот, похоже, никого особо не удивил.

Возвратясь в комнату с чопорной публикой, Улитов стыдливо избегал смотреть на девушку в инвалидном кресле. Он ощущал, что предал ее в угоду какой-то низменной, а главное, совершенно никчемной цели.

— Ты сказал старцу-то про Лароньку? — допытывался у него купчина. — Сказал, чтобы он ее принял?

Улитин лишь сокрушенно покачал головой. Через какое-то время в комнату вышел брат Иннокентий. Губы иноку коверкала странная улыбка.

— Отец наш Амвросий преставился! — возгласил он и заплакал.

Все со скорбными вздохами стали опускаться на колени и истово креститься, в их числе и Евгений Николаевич Улитов, некогда капитан-исправник. Лара в своем кресле-каталке тихо плакала.

— Это что, правда? — грянул с порога Никодим Фомич, не успев даже прикрыть за собой дверь в апартаменты Порфирия Петровича. Проходить в кабинет он, судя по всему, не намеревался, а просто дожидался от следователя ответа.

Порфирий Петрович, пустив синеватый клуб дыма, смахнул с рукава случайно попавший пепел.

— Вы насчет чего? — моргнув, переспросил он, отвлекаясь от разложенных на столе бумаг.

— Насчет чего? Насчет того, что наше превосходительство господин Липутин тронулся окончательно!

— Ах вот вы о чем. — Порфирий Петрович с невозмутимым видом подал главному суперинтенданту рескрипт с прокурорским вензелем — Тут говорится, чтобы я передал на доследование господину Липутину дела о смерти при подозрительных обстоятельствах Степана Горянщикова, Тихона Кутузова и Константина Говорова. Доследованием займется он лично. Аудиенции с господином прокурором я жду всякую минуту.

Никодим Фомич, пробежав глазами рескрипт, бросил его на стол.

— Но это же чушь несусветная, Порфирий Петрович! «Серьезные процедурные просчеты», «безосновательное отклонение фактов медицинской экспертизы»… Кто, как не ты, доказывал ему справедливость выводов Первоедова! Ведь это же не ты, а он от них отмахнулся!

— В прокурорском ведомстве не ошибаются.

— Его превосходительство, я извиняюсь, осел! Он все дело загубит, и результатов следствия ему не видать как своих ушей!

— Я полагаю, он считает, что следствие я уже провел.

— Вот как! В самом деле? И каков итог? Порфирий Петрович пожал плечами.

— Да так, есть кое-какие начатки. Круг подозреваемых действительно сузился.

— И насколько?

Следователь закатил глаза, подсчитывая.

— Человек до шести.

— Ну, Порфирий Петрович, скажу я тебе! И это ты называешь «сузился»?

— Нет, скорее до семи.

— И как ты можешь преспокойно в таком духе рассуждать! — все еще горел негодованием Никодим Фомич.

— А что мне еще делать?

— Подавать апелляцию!

— Да уж проще смириться, — вяло улыбнулся Порфирий Петрович. — Это по-нашему, по-русски.

— Скажешь тоже, — фыркнул суперинтендант. — Этот твой стоицизм все и губит. И русскому характеру он совершенно не свойствен. Более того, он ему претит!