Лесли Форбс - Рыба, кровь, кости

Он легонько постучал пальцем по изображению ангела.

— Как будто взлететь собирается, правда?

— Или прыгнуть вниз.

Я приписала угрюмое выражение лица ангела тому, что его насест располагался неподалеку от кварталов, где орудовал Потрошитель. В те ночи ангел явно не был на дежурстве.

— Весьма лакомый кусочек, это имение, — продолжал поверенный — даже при нашем нестабильном экономическом климате.

Его замечание напомнило, что менялась не только моя жизнь. Всего несколько дней прошло с «черного понедельника», крупнейшего однодневного обвала в истории фондовых бирж (и начала второй Великой депрессии, как поговаривали некоторые), и неделя после Великого октябрьского урагана, который выкорчевал пятнадцать миллионов британских деревьев и оставил по себе воспоминание в виде новых перспектив, открывшихся взору, — включая мои. Как и многим другим семенам, дремавшим до поры до времени под сенью деревьев, мне суждено было расцвести после бури.

Фрэнк Баррет между тем поспешил уведомить меня, что собственность, оставленная мне в наследство дочерью Магды, мисс Александрой Айронстоун, состояла из большого дома посреди группы приютов, построенных в конце XIX века в лондонском Ист-Энде.

— Приюты? — переспросила я.

— Первоначально это были благотворительные заведения, учрежденные с целью обеспечить жильем неимущих и престарелых. В случае с поместьем Эдем они предназначались для женщин — тех, для кого «наступили тяжелые времена». Приюты в Эдеме все еще сдаются в долгосрочную аренду тем самым семьям, в помощь которым и было основано попечительство.

— Здесь, должно быть, какая-то…

Мне пришлось подавить желание сказать ему, что, вероятно, произошла ошибка, ему сообщили неверное имя, что такие вещи случаются с другими, но не со мной. Единственный раз, когда я что-то выиграла в лотерею, весь выигрыш ушел на налоги, всякие формальности и тому подобное. Мне в итоге досталось не больше пяти долларов, одни вершки.

— Не понимаю, — начала я снова. — Это как-то связано с тем, что мой отец рос в сиротском приюте?

Баррет казался озадаченным.

— В сиротском приюте? Конечно нет. — Он сверился со своими записями. — Погодите, мы должны были проследить судьбу семьи человека по имени Уильям Флитвуд, родившегося в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году в Индии. Его сын Колин — ваш отец, Колин Флитвуд, — родился в тысяча девятьсот тридцать девятом. Полагаю, мисс Айронстоун считала его своим племянником — или это был приемный племянник? — Он снова потер щеку, на сей раз в противоположном направлении. И там не было непослушных волосков, избежавших бритвы. — Боюсь, родственная связь представляется довольно неясной. Мне известно, что родители Колина — ваши дедушка и бабушка — погибли во время Второй мировой войны, и он с тех пор жил с Александрой Айронстоун, пока ему не исполнилось восемнадцать. Нам было велено узнать, есть ли у вашего отца дочери. Ваша мать дата нам ваш адрес — Он поднял на меня глаза, неуверенно улыбаясь. — Полагаю, что вы, стало быть, внучатая племянница Александры? Я пожала плечами:

— Я ничего об этом не знаю. Никогда не слышала ни о какой Александре Айронстоун или Уильяме Флитвуде.

Получилось сухо, не так, как хотелось. Я слушала этого человечка в свежем безупречном костюме, чья кожа напоминала ванильную помадку, человека, больше меня знавшего о моей семье, и думала: какого черта папа скрывал все это? И что именно — если вообще хоть что-нибудь — знала моя мама?

— Мы не смогли разыскать вашего отца, мисс Флитвуд.

Вашей матери, по-видимому, это тоже не удалось.

Баррет говорил сочувственным голосом, смущенный очевидным легкомыслием моей семьи.

— Да, видите ли, он в некотором роде исчез десять лет назад.

Устремился куда-то в погоню за очередной упущенной возможностью. Вероятно, в эту минуту он сидел в каком-нибудь безымянном мотеле, курил травку и сожалел о том, что вот так невзначай растерял свою семью.

— Папа быт, что называется, бродячий актер. — Я мельком проглядела список членов попечительского совета. — Здесь написано, что один из попечителей — Джек Айронстоун. Родственник?

— Он единственный сын брата мисс Айронстоун, Конгрива. — Баррет как будто извинялся. — Мне бы хотелось предоставить вам больше сведений о семье вашего отца, мисс Флитвуд. Но боюсь, хотя наша фирма всегда управляла ее родовым имением, мисс Айронстоун предпочитала не делиться подробностями своей жизни и жизни своей семьи. Она дожила до ста двух лет — и держалась молодцом до самой болезни. Что еще я могу вам сообщить? Она родилась в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году, переехала в Калькутту, вернулась сюда с семьей в — погодите… — он сверился с датами, — в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом или тысяча восемьсот восемьдесят девятом и…

— А ее отец?

— Довольно трагическая история, честно говоря. В свое время это был известный случай: в него стреляли и его похитили из поместья Эдем в ноябре тысяча восемьсот восемьдесят восьмого — он считался убитым. К тому времени, когда приехала полиция, он уже исчез. Тело так и не нашли, равно как и преступника. Грязное дело. — Он уставился на меня поверх очков, желая увидеть, какое впечатление произвел его урок истории.

— Тысяча восемьсот восемьдесят восьмой — год Джека. Потрошителя.

— Ах да. В самом деле.

— И все-таки я не понимаю, зачем этой Александре Айронстоун оставлять свой дом дочери приемного племянника, которого она не видела больше двадцати лет.

Баррет слегка нахмурился, услышав мой тон.

— Это были довольно необычные семьи, Айронстоуны и Флитвуды, — попытался объяснить он, — и многие их идеи звучали непривычно для своего времени. Но тут нечего стыдиться, я абсолютно в этом уверен, мисс Флитвуд.

Баррет обладал тем характерным выговором, слыша который, я, с моим собственным бесцветным среднеамериканским голосом, чувствую себя неловко. В моей речи постоянно проскальзывают всякие звуки — такие звуки издают ножницы, отсекающие густые волосы. Отцу всегда удавалось маскировать свою принадлежность к британской нации с помощью трансатлантической патины, но я не обладаю его актерским искусством, и овладение новым языком проходило не совсем успешно. Несмотря на то что я научилась говорить «нижнее белье» вместо «трусов», люди по-прежнему отмечают: «А, вы американка?» — стоит мне только раскрыть рот. Как будто американец — синоним отсутствия культуры, отсутствия истории, неподходящего лексикона. Я произношу звук «р» там, где его не произносят англичане, а мой «а» больше похож на «о». Хотя внутри меня существует другой голос, утонченный и исполненный язвительной проницательности, на поверхность всегда выходят все эти «о», «р», «мм», и вместо «безусловно!» или «абсолютно!» я говорю «конечно!», а то и просто «спорим!» (с азартом и готовностью пойти на риск, характерными для Нового Света). В Англии, где пейзажи не так суровы, люди как будто тверже стоят на ногах и больше уверены в своей опоре. Они всегда говорят: «Абсолютно!» — выражение, которого Вэл советовал мне избегать. Он считает, что ничто не абсолютно. Ни камни, ни кости, ни тем более истина. Баррет ободряюще улыбался.