Алексей Яковлев - «Прощание славянки»

Но… (Звучит тема рока!) По сюжету мелодрамы вовремя появляется «злодей» — деспот, тиран, император… Мадонну замечает Николай I! Профессор предполагает, что кто-то из придворных специально обратил внимание Николая на расцветшую красоту Н. Н. С какой целью была сделана эта провокация, профессор мог только предполагать, но он считал, что разви— тие этой темы уводит от трагических вершин «семейной драмы». Н. Н. сначала все скрывала от Дантеса, стала его сторониться. Но в октябре, когда двор переехал в Петербург, она открыла Дантесу все. Сам император ревнует ее! Сам государь попросил ее, чтобы она удалила от себя Дантеса!

(А Пушкин-то где?… Я заволновался и вспомнил, что как раз в это время Пушкин заканчивает гениальную «Капитанскую дочку». Не до этого ему, видать, было. Он думал о другом. В августе он написал знаменитые строки о своей «непокорной главе». Не думал, бедный, что выше Александрийского столпа вознесется его рогатая голова…)

И Дантес, мучимый ревностью и благородством, все-таки решает предупредить увлечённого работой стихотворца и спасти его честь. Ему помогают обожающие его друзья. Так появляется на пушкинском столе анонимный «пасквиль».

(Но это вовсе не пасквиль! Это всего лишь серьезное предупреждение! Не мог же Дантес впрямую подойти к Пушкину: «Саша, ты последи за своей-то. Николай с нее глаз не сводит. Того и гляди трахнет. Ох, берегись, Саша». Это сейчас все просто… А Дантесу пришлось ломать голову, как обратить внимание Пушкина на гнусную интригу царя-развратника Николая Бабкина. Одна фамилия негодяя чего стоит!…)

Профессор готов был признать, что влюбленный ревнивец несколько переборщил в своей благотворительности. Но ведь анонимное предупреждение, было разослано только их общим друзьям — своим людям, людям одного круга (Карамзиным, Вяземским, Россе— там). Дантес, как ему ни было тяжело, надеялся, что друзья повлияют на Пушкина и заставят его увести Н. Н. от цепких рук «негодяя Бабкина» куда-нибудь в деревню.

Но Пушкин не понял благородного влюбленного юношу. Он вызвал его на дуэль. Оскорбленный в своих самых лучших чувствах, Дантес и тут попытался спасти честь своей любимой — женился срочно на ее родной сестре. Большой свет оценил его жертву, Дантеса назвали героем. Но Пушкин опять не понял его благородства — при всех назвал Дантеса трусом, спрятавшимся под юбку от пистолетного выстрела. Этого оскорбления уже не могла простить оскорбленная честь кавалергарда!…

Прошу простить меня за вольный пересказ замечательно построенного, остроумно поданного сенсационного доклада, произнесенного великолепным литературным языком.

В конце мсье Леон коротко остановился и на фигуре барона Геккерна. Из только что опубликованных писем Дантеса становится совершенно очевидной роковая ошибка предыдущих исследователей. Они считали до сих пор, что вдохновителем и режиссером любовной истории Дантеса и Н. И. был барон. Письма же со всей очевидностью свидетельствуют совершенно обратное. Несчастный дипломат, рискуя потерять свое положение, идет на поводу у своего безумно влюбленного приемного сына. В злосчастной «семейной драме» ему досталась незавидная роль — убитого горем любящего отца, а совсем не та сатанинская роль коварного интригана, достойная «Опасных связей» Лакло, каким представляет дипломата в своем письме Пушкин…

Роковой случай свел на дуэльной тропе не только близких по духу людей, но и дважды родственников: во-первых, свояков по женам, во-вторых, родных по крови — мать Дантеса была кровной родственницей Мусиных-Пушкиных…

Элита в зале восхищенно молчала, про себя удовлетворенно оценивая тонкий намек профессора на кровную связь европейских элит. Мсье Леон закончил свой замечательный доклад в духе Сирано де Бержерака — неотразимым туше «в конце посылки»: «Нельзя забывать, что дуэль между Пушкиным и Дантесом была также дуэлью между пушкинской кристальной прозой восемнадцатого века и новой" французской литературой Бальзака, которая не была принята Пушкиным до конца и которой он тайно боялся. На заснеженной дуэльной тропе сошлись постаревший Петруша Гринев и молодой Растиньяк… Само время определило победителя…»

Блестящее туше было по достоинству оценено эрудированной публикой. Таких оваций я, пожалуй, еще не слышал никогда.

Но настоящую сенсацию, как искусный постановщик, профессор приберег до самого финала.

Когда отбившая ладони, уставшая элита начала затихать в своих креслах, мсье Леон взволнованно обратился к залу:

— Господа, в этот святой день к вам хочет обратиться потомок Жоржа Дантеса. Он хочет преподнести вашему дому бесценный дар от семейства Геккернов-Дантесов.

Элита от неожиданности затаила дыхание. Отсутствие «исторического сознания» сказывалось и на ней. Со страхом они ждали появления потомка «убийцы».

Но когда на сцену одним прыжком взлетел улыбающийся, как кинозвезда, белокурый красавец в черном смокинге, элита восхищенно вздохнула и бурно заколотила усталыми ладонями.

Сияющий от счастья профессор обнял Жорика за талию.

— Жорж Дантес! Мой аспирант… Будущий профессор русской литературы!

Элита застонала. Такого не ожидал никто! Потомок «убийцы» — тоже Жорж — специалист по русской литературе! Вот она, неискоренимая связь элит! Более зримой связи невозможно было и придумать!

И тут снова вмешался неутомимый взъерошенный эрудит:

— А потомка Бенкендорфа вы случайно нам не привезли?

Элита возмущенно зашикала на него. Эрудит скорчил дикую гримасу и дернул себя за бороду.

— Мы вам его покажем сами! Вот он! Он ведет эту юбилейную конференцию! — и хам корявым пальцем указал на «пожилого ангела».

Зал замер. А Критский, подойдя к краю сцены, сказал взъерошенному хаму, как малому ребенку:

— Леня, не капризничай. Иди выпей еще рюмочку. И успокойся.

И зал подхватил сочувственно: «Леня, не расстраивайся. Иди выпей».

Взъерошенный хам не ушел. Он мрачно прислонился плечом к косяку двери и сложил по-пушкински руки на груди.

Великолепный Жорик грациозно вручил красному от смущения Константину драгоценный пакет, перевязанный золотой ниткой. В пакете находились записки Натальи Николаевны к Дантесу.

Зал встал. Дамы нервно требовали огласить немедленно содержание записок. «Пожилой ангел», сложив крахмальные крылья, убеждал их, что этого делать ни в коем случае нельзя, пока не проведена тщательная экспертиза. Критский напомнил залу слова Анны Ахматовой, которая требовала запретить тему семейной трагедии Пушкина. Дамы чуть не плакали: «Как запретить?! Это же наше! Сами же сказали, что Пушкин — наше все! Какие тут могут быть запреты?!»

Их успокоил мсье Леон. Он воздел руку, как Безумный Император, и загадочно произнес: