Эндрю Дэвидсон - Горгулья

— Не их матерьяльчик, если вы понимаете, о чем я! Оригинал не просто был написан на итальянском, для своего времени он считался настоящим богохульством…

Эксперт спросил меня, почти робко, не будет ли других подсказок. Отчего же нет, будут, Я намекнул, что стоит временно отвлечься от Энгельталя и обратить внимание на город Майнц, особенно на книги, созданные частным образом примерно с середины 1320-х годов. Я добавил, что книжница, вероятно, работала под именем Марианн. От этой новой информации у германиста поползли глаза на лоб; он умолял меня объяснить, откуда я беру такие необычные указания. Я сослался на внезапное озарение.

Он провел почти месяц в поисках пергаментов по моим наводкам. Часто звонил — иногда рассказывал о новых достижениях, но главным образом жаловался, как мешает исследованиям наш договор о неразглашении.

— Вы хоть представляете, как сложно запросить подобные документы, если я не объясняю, для чего? Думаете, можно просто заявиться в библиотеку и заказать книги четырнадцатого века?

Он явно был готов привлечь коллег, пускай без моего согласия, и я заявил, что исследование закончено. Он едва не вмазал мне по лицу, но сдержался и стал страстно умолять:

— Одно из величайших открытий в истории палеографии!.. Какие последствия!.. Ломает все наши представления о немецких переводах!..

Я упорствовал. Тогда германист поменял тактику. Стал просить об отсрочке на несколько дней и, клянусь, поедал меня глазами. Я и этого не разрешил — ведь эксперт успел бы сделать качественную копию с оригинала. Я потребовал немедленно вернуть рукопись, а германист стал угрожать, что все обнародует.

— Законы, договор — ничто! Ведь это дар для всей литературы!

Я заметил, что подобные чувства заслуживают всяческого уважения, но тем не менее засужу и разорю его до нитки, если он проговорится хоть единым словом. Данте следовало бы добавить лишний круг в своем Аду для «книгоненавистников» вроде меня, парировал он.

В попытке хоть чуть-чуть утешить самолюбие эксперта я уверил его: если однажды решу показать миру этот немецкий перевод «Ада», непременно сошлюсь на его исследования. И даже предложу ему самому опубликовать свои находки, чтобы ни коим образом не лишить его ни капли академического признания. Но германист меня немало удивил.

— Какое мне дело до вашего признания?! Открытие огромной важности, его нельзя замалчивать!

Я до сегодняшнего дня не решил, как поступлю с экземплярами Inferno, которые оставила мне Марианн Энгел. Иногда, под влиянием минутного каприза, говорю себе, что итальянский список унесу в могилу — на случай если снова повстречаю там Франческо Корселлини. Тогда и верну ему отцовскую книгу.

У меня по-прежнему искусственные пальцы на ногах, от имплантатов на руках я отказался: пальцы на ногах — для равновесия, на руках же — только для тщеславия. И вообще, у меня такое тело, что делать протезы для пальцев — все равно, что фары на разбитой машине менять.

Внешность мою можно немного улучшить, небольшими хирургическими или косметическими операциями попытаться сгладить самые резкие черты. Пластический хирург предложил восстановить уши — пересадить хрящи или сделать ушные протезы, имитирующие настоящие уши.

Но, как и искусственные пальцы, псевдоуши не несут функциональной нагрузки: ни хрящи, ни пластика не вернут мне слух. Врачи предполагали, что я почувствую себя лучше, человечнее, что ли, потому что буду выглядеть «нормальнее», но я, когда примерил протезы, стал похож на картошку-переростка. До фаллопластики — хирургического восстановления пениса — у меня просто руки не дошли. Может, потом когда-нибудь, а пока операций с меня довольно. Устал. Недавно просто заявил доктору Эдвардс:

— Хватит.

— Понимаю, — отозвалась она.

А потом на лице Нэн мелькнуло знакомое выражение. Я понял: она прикидывает, что лучше — сказать правду, соврать или промолчать? Как всегда, она выбрала правду.

— Вы когда-то спрашивали, почему я захотела работать в ожоговом отделении. Я вам кое-что покажу, чего не показывала ни одному пациенту.

Она распахнула свой белый халат, закатала рубашку. Под ней обнаружился огромный рубец, по всей правой половине туловища.

— Мне тогда было всего четыре года. Опрокинула кастрюлю с кипятком. Мы такие, как есть, из-за наших шрамов. — И с этим вышла из кабинета.

В общем, вместо головы у меня покореженная пустыня. Кожа на затылке — как бесплодные поля после урагана, в кучах слежавшейся грязи. Цвета неуловимо меняются, оттенки красного переходят в коричневое. Все сухо и чахло, как будто кожа долгие годы ждала дождя. На взборожденной поверхности черепа выбилось лишь несколько клочков щетины — словно водоросли, забывшие погибнуть от засухи.

Лицо — как выжженное жнивье. Губы, некогда такие пухлые, переродились в обезвоженных червей. В медицине есть такой термин, «микростома», — но рот от этого краше не станет.

И все равно лучше эти губы, чем прежние, которые были до того, как я сказал Марианн Энгел, что люблю ее.

До огня мой позвоночник был крепок; после огня вместо него появилась змея. Теперь змеи нет и я заново открываю для себя свой остов… Неплохое начало. Правая нога унизана металлом; спицы выпирают из-под кожи как осколки покореженной машины. Я во всем мог бы видеть свою аварию… Но не стану.

Я тренируюсь усердней прежнего. По нескольку раз каждую неделю Саюри водит меня в бассейн и устраивает целые серии упражнений. Вода сама меня поддерживает, успокаивает усталые члены. В те дни, когда бассейна нет, Саюри на заднем дворе учит меня прыгать через скакалку. Наверное, случайный наблюдатель возле церкви не знает, что и думать обо мне. Что это за чудище скачет во дворе, подчиняясь крошечной японке?

Иногда меня замечает отец Шенаган, машет мне рукой, и я всегда машу в ответ. Я решил, что не буду его не любить, хоть он и священник.

После тренировок Грегор заезжает за Саюри, и мы втроем пьем чай. На последней встрече я им рассказал, что эту книгу опубликуют. Они и понятия не имели, что я что-то писал; я хранил секрет, ведь я не знал, как поступлю, когда закончу. Но, в отличие от списков «Ада», принял решение выпустить эту книгу в свет. Я по-прежнему не уверен, правильно ли поступаю — все время передумываю по новой, — однако молчание слишком болезненно.

Моих друзей эта новость очень обрадовала, хотя Саюри и призналась, что еще гораздо медленнее читает по-английски, чем хотела бы. А потом порывисто взяла мужа за руку, словно ее посетила восхитительнейшая мысль.

— Подожди-ка! А ты будешь мне читать перед сном? Мы тогда одновременно все прочтем!

Грегор засмущался от публичных нежностей, но я заверил его, что мысль прекрасная. И добавил: