К. Сэнсом - Седьмая чаша

Поколебавшись, Локли спросил:

— Могу я узнать, зачем он вам понадобился?

— Мы расследуем убийство.

Мужчина вздрогнул и вновь напрягся.

— Чье убийство?

— Это не имеет значения. Лучше скажите, известно ли вам что-нибудь об использовании доктором Годдардом снадобья, называемого двейл?

Правая рука Локли, лежавшая на столе, непроизвольно сжалась в кулак.

— Я знал, что доктор Годдард дает больным какое-то снадобье, когда хочет, чтобы они уснули перед операцией. Но такое бывало только в монастырской больнице. В лечебнице для мирян он на пациентов лекарств не тратил.

Локли пожал плечами.

— Он приходил, осматривал их, давал советы, иногда потчевал какими-то травками или вправлял вывихи. Но в основном уход за больными лежал на мне.

Фрэнсис посмотрел мне в глаза. Он уж успел овладеть собой.

Я медленно кивнул.

— Расскажите еще что-нибудь про доктора Годдарда.

— Он был очень высокого мнения о себе, хотя, осмелюсь сказать, доктора все такие. Мог быть очень прямолинейным и грубым.

Локли подался вперед и сообщил доверительным тоном:

— У него на носу была огромная бородавка. Я таких здоровенных никогда не видел. Если кто-нибудь смотрел на нее, он тут же краснел и пытался прикрыть нос рукой. Это был лучший способ довести его до белого каления, если, конечно, смелости хватит. После такого он всегда ходил мрачнее тучи.

Толстяк взглянул на Барака и заговорщически ухмыльнулся. Я чувствовал, что он что-то скрывает, но припереть его к стенке не было никакой возможности.

— Кем ты был раньше? — спросил Барак.

— До своего прихода в Вестминстер я был учеником брадобрея-хирурга. В аббатстве я пробыл десять лет, а потом снова работал у брадобрея.

— Понятно, — протянул я. — Молодой Кантрелл тоже не в восторге от Годдарда.

Я пристально посмотрел на Локли, вспомнив, как он всполошился, узнав, что мы уже разговаривали с настоятелем Бенсоном. Но сейчас Фрэнсис снова держал себя в руках.

— Да, Годдард задал этому парню перца. У него был чересчур острый язык. Но с другой стороны, Чарли Кантрелл сам напрашивался на издевки, потому что всегда был размазней.

— Вчера я побывал в здании больницы. Сейчас там, разумеется, пусто. Видно, мрачное было местечко.

— Это точно. Пока я там работал, больница приходила в упадок. Аббат Бенсон хотел, чтобы аббатство закрыли и сровняли с землей. Кромвель хорошо заплатил ему. Дескать, старая папистская церковь прогнила до мозга костей! — с неожиданной злостью заключил Локли.

— Вы, как я погляжу, принадлежите к тем, кто исповедует старую веру?

— Нет. — Локли наморщил лоб. — Но брадобрей-хирург, у которого я работал после закрытия монастыря, был одним из этих фанатиков. Хуже того, они все ходят надутые от самодовольства, поскольку уверены, что держат в руках ключи от рая и ада.

— И поэтому ты пришел ко мне, — встряла вдова Бьюнс, сжимая руку толстяка. — Чтобы обрести покой.

Локли ничего не ответил. Он посмотрел на меня сердитым взглядом.

— А может, такого права нет ни у радикалистов, ни у папистов? Может, оно есть у язычников-турок?

Он горько засмеялся, и я почувствовал какое-то отчаяние и безысходность в душе у этого человека. Что-то мучило его. Вдова Бьюнс снова положила ладонь на его руку.

— Ну не надо, цыпленочек! — предостерегающе сказала она, бросив на нас испуганный взгляд. — Он всегда говорит, не подумав. Ты ведь это не всерьез, правда?

Внезапно из глубины таверны послышалось громыхание, и каменные стены задрожали. Я вздрогнул. Откуда-то снизу послышался звук бегущей воды.

— Что это? — спросил Барак.

Локли слабо улыбнулся.

— Новые посетители всегда пугаются. Они думают, что это дьявол явился по их души. На самом деле мы просто подключены к старой канализации, которую монахи протянули в аббатство Чартерхаус. Монахи во все времена не отказывали себе в удобствах. Труба проходит под нашим подвалом, и к ней подключена большая часть соседних домов, а вода поступает из источников на Ислингтон-филдз.

— Да, — подхватила вдова, радуясь возможности увести разговор подальше от религии, — у нас даже есть собственный туалет. Нечистоты, да и вообще вся грязная вода из таверны стекают через подвал прямиком в канализацию. Вот только все время приходится напоминать сторожу Чартерхауса, чтобы он не забывал открывать сливные ворота под бывшим монастырем, а то вода скапливается и начинает бурлить, вот как сейчас. Он пьяница и постоянно забывает это делать. Там теперь никто не живет за исключением итальянских музыкантов, а с них какой спрос? Глупые иностранцы, вот и все.

Локли вновь сердито посмотрел на меня.

— Этель уже жила здесь, когда Чартерхаус бросил вызов королю и отказался признать его так называемое верховенство. [25] В 1534 г. по настоянию Генриха VIII парламент принял Акт о верховенстве (The Act of Supremacy), который объявлял короля «верховным главой английской церкви». Акт решительно упразднял всякий «иностранный авторитет» и любое иностранное вмешательство в церковные дела Англии. Последнее положение недвусмысленно было направлено против папства. Приора Хафтона схватили, повесили, выпотрошили и четвертовали на Тайберне, [26] Тайберн — площадь в западной части Лондона, где до 1783 г. совершались публичные казни. а потом его руку прибили гвоздями к воротам аббатства. Ты ведь помнишь это, Этель?

— Это было так давно, — с неохотой откликнулась миссис Бьюнс.

— И они еще клянутся в любви к Богу!

Толстое лицо Локли исказила гримаса презрения и боли. Он, так же как и Кантрелл, но по-своему, здорово пострадал от религиозных реформ.

Фрэнсис поднялся со стула.

— Что ж, сэр, мне пора снова приниматься за работу. Извините, если не сумел вам помочь.

Поколебавшись, я тоже встал.

— Спасибо, сэр. Если вспомните что-то, пожалуйста, свяжитесь со мной. Меня зовут мастер Шардлейк, а найти меня можно в Линкольнс-Инн.

— Обязательно.

Он явно испытывал облегчение оттого, что наша беседа закончилась.

— Возможно, мы зайдем к вам еще раз, — добавил я.

Лицо Локли вытянулось. Он что-то скрывал, я был в этом уверен.

— Я провожу вас.

Миссис Бьюнс встала и дошла с нами до двери. Там она оглянулась, желая убедиться, что Локли не слышит ее, и, понизив голос, торопливо заговорила:

— Не обращайте внимания на то, что он болтал про религию, сэр. Фрэнсис привык к жизни в аббатстве, а за его пределами ему пришлось ох как несладко. Особенно он натерпелся от того фанатика, хирурга, у которого работал. Тот силком пытался обратить его в свою веру. Фрэнсис начал выпивать. Приходил сюда каждый вечер и напивался до бесчувствия. Вот тогда-то я и приютила его. Я знаю пьяниц и, глядя на Фрэнсиса, поняла, что любовь и забота могут помочь ему.