Эрик Гарсия - Ящер [Anonimus Rex]

Дан не сдался без боя — погром в кабинете достаточно красноречив, — но я не знаю, гордость ли за его мужество или скорбь от утраты, или оба чувства вместе сплелись в моей груди в тугой узел, с чудовищной силой сдавивший горло.

— Вот и вся рыбалка, а? — вопрошаю я осевшее тело Дана. — Ты, сукин сын, вот и вся рыбалка.

Раны словно ножевые, в основном колотые, кое-где резаные. Я не вижу никаких явных следов нападения дина, подобных тем, что были на фотографии Раймонда: рваные раны от когтей, параллельные царапины, конусообразные впадины от укусов или глубокие отметины от усеянного шипами хвоста.

Судя по дисплею лазерного проигрывателя, он снова и снова крутит один и тот же диск почти четыре часа, что позволяет мне установить время смерти, если только убийца не запустил «Криденс» уже потом, верша какой-нибудь кровавый ритуал в стиле 60-х годов.

Я обращаю внимание на то, что Дан успел освободить мощный коричневый хвост от ремешков серии «Г», однако он остался зажат корсетом, так что вряд ли смог чем-то помочь своему хозяину. Все признаки — раны на ладонях Дана, следы крови, равномерно забрызгавшей комнату, отсутствие следов взлома, оставленных мной самим, обычный для Дана порядок во всех комнатах, кроме этой, — говорят о неожиданном нападении и о том, что Дан знал нападавшего или думал, что знает, пригласил его в кабинет, возможно, предложил перекусить и послушать пару старых песен. И лишь затем — бросок, точный удар, Дан падает, пытается защититься, сорвать оболочку, выпустить когти и хвост, но все это слишком медленно и слишком поздно. И все было кончено, быстро и без шума.

Новый запах щекочет мне ноздри. На мгновение кажется, будто Дан разыграл передо мной Лазаря, сейчас оживет внезапно и потребует пиццу, но хотя я тут же понимаю, что это не его запах, есть в нем что-то знакомое. Нос указывает дорогу, тело послушно идет за ним, я исследую пол под креслом Дана, вожу пальцами по ковру, так что обойные гвозди колют полиэфирную кожу подушечек.

Под моей ладонью нечто вроде клочка двуслойной марли. Я вытаскиваю его. Это пакетик, очень похожий на мешочки с химикалиями для расщепления покойников нашего рода. Только он не источает ужасающего запаха разложения, который даже со временем не улетучивается полностью, отчего пустые мешочки приходится сжигать и закапывать на каких-то богом забытых свалках, чтобы уничтожить чудовищное зловоние.

Хлор, вот что это. Пакетик пуст, но нет сомнения, что когда-то его наполнял именно этот элемент. В мои пазухи, сражаясь с сильнейшим противником, пытаются проникнуть и другие запахи, но тщетно; тот, первый, захватил власть и делиться ею не собирается. Я кладу пакетик на то самое место, где его обнаружил. Вдруг полиции удастся отыскать в нем больше смысла, чем мне.

Отсюда, снизу, хаос и разорение, царящие в комнате, кажутся еще более очевидными: расщепленное дерево и разодранные обои над моей головой, вещи, смятые, словно пустые жестянки из-под пива. Ничто в этой комнате не избежало разрушения, и мне остается лишь надеяться, что глаза Дана потускнели и ослепли прежде, чем он увидел, во что превратились его фотографии, картины и кубки, выигранные в шары.

Утешение долго и трудно искало дорогу, но наконец пришло ко мне: Дан Паттерсон умер в своем любимом кресле. Он умер в пылу битвы. Он умер за обильной трапезой. Он умер у себя дома, окруженный любимыми картинами. И он умер, слушая «Криденс Клиуотер Ривайвл», Орнитомима Джона Фогерти, то есть в потусторонний мир его провожал родной голос своего брата динозавра. Всем бы нам подобной удачи.

Я бы хотел продолжить свои изыскания и прочесать ковер в поисках ниток. Я бы хотел взять на кухне пакет с мукой и посыпать стены на предмет отпечатков пальцев. Я бы хотел соскрести пятна крови на парадном крыльце и сделать анализ ДНК. Мне нужны улики, хоть какие-то улики, но нет времени. Нет времени.

А вот что необходимо, так это найти некую чрезвычайно важную информацию, из-за которой я, собственно, и прилетел в Лос-Анджелес, но дотошный осмотр дома не обнаруживает ничего интересного, кроме ящика стола, полного порножурналами типа «Стегоротиков» и «Дерзких Дипло-дамочек», все, в общем-то, достаточно мягкие издания. Не знал, что Дан увлекался чем-то, не слишком подобающим Бронтозавру, однако я буду последним дином на земле, кто пустится сейчас в морализаторство.

Я так и не могу отыскать фотокопий, о которых говорил мне Дан, и при этом совершенно не сомневаюсь в их исключительной важности и в деле «Эволюция-клуба», и во всем остальном, произошедшем за последние несколько дней. Впрочем, он упоминал еще об оригиналах, и хотя мне совсем не доставляет удовольствия мысль о том, что предстоит совершить, чтобы раздобыть их, выбор у меня небольшой.

Я возвращаюсь в гостиную, чтобы позвонить по чрезвычайной линии в особое отделение 911, укомплектованное исключительно нашим братом именно для подобных ситуаций. Это не совсем то же, что линия «скорой помощи» или линия чистильщиков, но служит той же цели: добраться в нужное время до компетентных динов.

— Что у вас произошло? — спрашивает безразличный оператор.

— Тут полицейскому нехорошо. Совсем нехорошо. — Я даю адрес Дана, отказываюсь сообщить оператору мое имя и быстро вешаю трубку.

Возвращаюсь в кабинет попрощаться с другом. Я говорю коротко, сжато и забываю произнесенное, как только слова срываются с губ. Так лучше. Если я задержусь здесь, то дождусь копов, и они потащат меня в управление, и засунут в камеру с раздувшимся, объевшимся Т-Рексом, который станет меня допрашивать, пока из ушей кровь не польется. У меня нет на это времени. Мне предстоит вломиться на экстренное заседание Совета.

Нынешним представителем Бронтозавров в Совете является Харольд Джонсон, и, судя по официальному справочнику Совета, который они забыли у меня изъять, когда давали пинка под зад, все экстренные заседания этой осенью проходят в его вместительном, обшитом дубом подвале. Я содрогаюсь при мысли об очередном совещании с этими напыщенными паяцами, но иначе не видать мне тех бумаг. Это если мне вообще удастся туда попасть. У меня есть план, и он должен сработать, если только Харольд остался все той же мерзкой скотиной, что и девять месяцев назад.

Машин на улице мало, и я с изрядной скоростью несусь по Четыреста пятой. В Лос-Анджелесе вообще всего две скорости: великое стояние в час пик и третья космическая. Из-за постоянных пробок на наших магистралях от семи до десяти утра и от трех до семи вечера, при всяком удобном случае нам приходится воспроизводить эксперименты Чака Йигера [13] Чак Йигер (Chuck Yeager) — американский летчик-испытатель, в 1947 году первым преодолевший звуковой барьер. по преодолению сверхзвукового барьера. Пятьдесят пять миль в час — просто несерьезно, шестьдесят — ерунда, шестьдесят пять — фактически минимум, при семидесяти начинаешь себя уважать и, наконец, семьдесят пять — нормальная средняя скорость. Сейчас у меня около девяноста. Всю свою жизнь на колесах я выжимаю на этих магистралях больше восьмидесяти пяти миль в час — по крайней мере, когда на это способна моя колымага — и ни разу не нарвался на штраф.