Джонатан Келлерман - Выживает сильнейший

– То есть вы ничего не знали о его переводе?

– Именно так.

– После того как стажировка Нолана закончилась, вы утратили с ним всякий контакт?

– Это вовсе не выглядело как разрыв родственных связей. – Бейкер посмотрел мне в глаза. – Период обучения имеет жесткие временные рамки. Нолан усвоил то, что требовалось, и вышел в ожидавший его большой и недобрый мир. О самоубийстве я узнал на следующий день. Первым было желание выпороть паршивца – как такой блестящий ум смог свалять подобную глупость? – Он полил кальмаров соусом. – Чем занимается его сестра?

– Работает в госпитале. Нолан когда-нибудь упоминал о ней?

– Ни разу. Что касается семьи, он говорил только, что родители давно умерли. – Бейкер отодвинул от себя пустую тарелку.

– Что вы можете сказать относительно того, как он это сделал? Я имею в виду публичность его действий.

– Даже не знаю. А вы?

– Не было ли это своеобразным манифестом?

– Манифестом?

– Вы не замечали в нем ничего от эксгибициониста?

– Стремление показать себя? Только не на дежурстве. Он очень заботился о своем внешнем виде, униформу шил на заказ, но так поступают многие молодые полицейские. Насчет манифеста я так и не понял.

– Вы уже говорили, что копы всегда старались свести до минимума позор, выпадающий на долю семьи самоубийцы. Нолан же поступил наоборот. Устроил спектакль, прилюдную самоэкзекуцию.

Наступило продолжительное молчание. Бейкер поднял бокал с вином, осушил его, наполнил снова и пригубил.

– Вы намекаете на то, что он наказал себя за что-то?

– Я всего лишь теоретизирую. Вам не известно, по поводу чего Нолан мог испытывать чувство вины?

– С работой, во всяком случае, это никак не связано. А сестра его ничего по данному вопросу вам не сообщала?

Я покачал головой.

– В таком случае я не вижу в вашем предположении смысла.

Подошел официант.

От десерта мы оба отказались, и я расплатился кредитной карточкой. Бейкер вытащил огромную сигару, окунул кончик в вино.

– Не возражаете?

– Нисколько.

– Вообще-то, курить в ресторане не разрешается, но меня здесь знают, к тому же ветер унесет весь дым.

Он изучил плотный коричневый цилиндрик. Ручная закрутка. Извлек тяжелую золотую зажигалку, прикурил, выпустил облачко дыма. До меня донесся горьковатый, но не неприятный аромат. Бейкер откинутся на спинку кресла и запыхтел сигарой, вновь обратив взгляд в сторону морской глади. В этот момент мне почему-то представилось, как он запихивает Майло в шкафчик порнографические журнальчики.

– На редкость бездарно загубленная жизнь. Меня это до сих пор тревожит.

Однако у сипевшего передо мной гладко выбритого человека с лоснящимся на солнце лицом, запивающего глотком хорошего вина каждую затяжку, был удивительно счастливый вид.

Я поднялся из-за столика, оставив Бейкера в обществе недопитой бутылки и сигары. Направляясь к автостоянке, чуть замедлил шаг и успел рассмотреть, как, тонко улыбнувшись, Бейкер сказал что-то подошедшему метрдотелю.

Мужчина на отдыхе. Со стороны и не подумаешь, что несколько минут назад он рассуждал о смерти коллеги.

Интересно, если бы Майло не рассказал мне об этом человеке, удивился бы я такому поведению или нет?

При всей готовности к беседе, Бейкер умудрился сообщить еще меньше, чем Леманн: Нолан, по его словам, был замкнутым, намного умнее своих коллег и действовал только так, как его учили.

Никаких серьезных проблем, на которые многозначительно намекал Леманн. Хотя, с другой стороны, Бейкер был инструктором Нолана, а не его лечащим врачом.

Таким образом, на сегодняшний день у меня в активе насчитывается две приватные встречи, причем обе – экспромтом.

Может быть, люди не хотят развязывать язык, опасаясь быть привлеченными к возможному судебному разбирательству?

Разбирательству чего?

Хелена так и не позвонила. Тоже, видимо, решила, что понять случившееся под силу лишь самому Нолану. Если она надумала прекратить курс психотерапии, то я над этим не властен. По большому счету, я и не особо беспокоился. Потому что Леманн был все-таки прав: истина чаще всего недостижима.

Перед тем как выехать в Беверливуд, я успел принять душ и переодеться. Покинув дом в четверть пятого, я прибыл к особняку семейства Кармели за десять минут до назначенного времени.

Дипломат жил в аккуратном одноэтажном домике – одном из многих в целом квартале ему подобных. Запущенный газон полого спускался к выложенной кирпичом подъездной дорожке. У дома стояли голубой микроавтобус и черный «форд», обе машины с консульскими номерами. Улица была почти пустой, за исключением двух «вольво-универсалов» и фургона какой-то электрической компании на противоположной стороне. Уже в отдалении, на чужих участках, виднелись другие машины. Бросалось в глаза обилие детских колясок.

Район Беверливуд стал активно застраиваться в пятидесятых; дома предназначались для начавших продвижение вверх по служебной лестнице чиновников. В то время как городское хозяйство Лос-Анджелеса приходило в упадок, в Беверливуде усилиями общества домовладельцев дороги поддерживались в отличном состоянии, кустарники и деревья регулярно подстригались, ночами улицы патрулировали сотрудники частной охранной компании. Земельный бум семидесятых поднял цены на особняки до полумиллиона долларов, и даже позднейшее падение спроса все равно оставило многие семьи на гребне их мечты.

Через пару минут подъехал и Майло, одетый в бутылочного цвета пиджак, светло-коричневые брюки, белую рубашку и оливковый, в желтую полоску галстук. Настроение у гиганта было не на высоте.

– Отыскал в списках еще шестерых, переехавших в Риверсайд и Сан-Бердо, но полиция и врачи ручаются за них. По DVLL ничего нового, я, в принципе, готов выбросить эту бумажку в мусорную корзину.

Дверь на стук открыл хозяин дома, Зев Кармели. Темный костюм и сумрачное выражение лица.

– Прошу вас.

Мы прошли в тесноватую, с низким потолком и белоснежными стенами гостиную. Темно-зеленое покрытие пола удивительно гармонировало по цвету с пиджаком Майло. Кушетки и стеклянные столики наверняка были взяты в аренду. Несмотря на почти прозрачные бежевые шторы, в гостиной горели две настольные лампы из керамики.

На одной из кушеток сидела прекрасная смуглокожая женщина лет тридцати, с длинными вьющимися черными волосами и глубоко посаженными, подернутыми влагой черными глазами. Полные губы потрескались, скулы так обтянуты кожей, что кажется, вот-вот прорвут ее. Складки бесформенного коричневого платья падают ниже колен, ноги в простых, без каблуков, туфлях. Никаких украшений. Пустой, ничего не выражающий взгляд.