Эрик Гарсия - Грязное мамбо, или Потрошители

Вскочив, я попятился в квартиру Эсбери, таща за собой Бонни. Пригибаясь, мы проскочили гостиную и вылетели в раздвижные стеклянные двери, ведущие на балкон.

Ни пожарного выхода, ни лестницы. До земли пятнадцать этажей свободного падения. Нипочем не выжить.

— Это нарушение правил, — послышался сзади задыхающийся голос. Мы медленно повернулись и увидели Джейка, державшего меня на мушке сорокапятимиллиметрового, а на Бонни направившего «маузер». — Тазер является собственностью Кредитного союза, а у вас нет лицензии.

— А я на общественных началах, — съязвила Бонни. — Учусь у профессионалов.

— Лиса не превратится в гончую, — ответил Джейк, — как бы ни выделывалась на заднем дворе. Вам некуда идти. Дайте же мне сделать мою работу! Я займусь вами одновременно, если нет возражений, — время поджимает. — Он картинно прокашлялся и встряхнулся, входя в образ. — Вы оба превысили предельные сроки оплаты своего долга за искусственные органы, обманув доверие кредиторов. Есть ли у кого-нибудь из вас при себе причитающаяся сумма задолженности?

— Джейк, — предложил я, — давай спокойно все обсудим.

— Значит, ответ отрицательный. А у вас, мэм?

Бонни даже не пыталась увиливать.

— Нет, — сказала она, высоко подняв голову и глядя ему прямо в глаза. — У меня нет.

Краем глаза я заметил, как ее рука медленно скользит по бедру, и понадеялся, что Джейк этого не видит.

— Отлично, — произнес он. — Тогда мой долг сообщить вам, что как только вы будете обездвижены, я проведу изъятие искорганов. В случае вопросов или проблем ваши ближайшие родственники могут позвонить по бесплатному номеру, указанному в конце квитанций, которые я оставлю на ваших телах. Прощай, брателло, — улыбнулся Джейк. — Неплохо оттянулись напоследок, а?

Из глубины квартиры, прямо у Джейка за спиной, раздался громкий требовательный голос:

— Что здесь происходит?

В ту же секунду произошли три вещи: Джейк обернулся как ужаленный, Бонни кинулась хватать его за ноги, а я — за руки. И мы рухнули на пол большой шестиногой кучей-малой.

Удивление и ярость удваивают силы. Через секунду я приложил Джейка затылком в пол, чтобы оглушить, а Бонни связала руки и ноги обрывками искусственных нервных волокон, которые нашлись у Эсбери в коробках со всякой всячиной. По моей просьбе она приволокла по полу сумку Джейка, и мы достали из нее объемистую канистру эфира. Я воткнул трубку ему в рот и держал, пока он не заснул.

Мы сидели на полу рядом с бесчувственным телом и тяжело дышали.

— Этот голос, — сказал я, — на который он обернулся…

Ухмыльнувшись, Бонни вынула дистанционный пульт своего «Воком экспрессора», на котором мигал желтый огонек.

— Режим чревовещания, — пояснила она. — С этой функцией гортань стоила на десять тысяч долларов дороже, но я рассудила — может пригодиться.

Мы не стали убивать Джейка. Несмотря на отличную возможность наполнить его легкие эфиром, вытеснив кислород, и держать, пока не погибнет мозг, ни мне, ни Бонни такой исход был не по душе. Те дни остались в прошлом, к тому же это мало бы что изменило: заказ передадут другому биокредитчику, который не даст нам шанса сбить себя с ног. Мы оставили Джейка связанным и без сознания, зная, что вскоре он очнется и найдет способ освободиться.

И вновь сядет нам на хвост. Это уж как пить дать.

Один из знакомых Бонни, вернее, ее бывшего мужа, нашел для нас больничный чулан для швабр, заверив, что здесь мы будем в безопасности, пока не придумаем, как действовать дальше.

Я уже придумал. У меня осталось пятнадцать минут.

Я любил семь женщин. А мог бы любить больше. Я любил и некоторых мужчин. И тоже мог бы любить больше. Я видел, как умирают и погибают мои друзья и родные, смотрел, как их души ссыхаются, будто изюм, из-за того, что я делаю, как они срываются за грань собственной психики, пытаясь спасти мою, и ни разу пальцем не шевельнул, чтобы это прекратить, не защитил от опасности, не проронил слезинки.

Ради меня жертвовали, жертвовали, жертвовали, но я никогда не вставал под молот сам. И если за всю жизнь и месяц печатания я что-то понял, так это — нет надежды для того, кому она неведома.

Когда я два часа назад позвонил Джейку, он ничего не хотел слушать. Не желал вскрывать старые раны и воскрешать воспоминания прежних дней.

— Если ты решил сдаться, — невнятно сказал он — голос еще плыл от эфира, — приходи в союз через два часа. Я встречу тебя у розовой двери.

Мы заключили сделку, которую он обязался оформить в письменном виде и нотариально заверить, что в случае моей добровольной явки, сдачи «Джарвика-13» и отказа от всех прав на оставшееся тело союз вычеркнет Бонни из списка ста наиболее разыскиваемых лиц. Хотя оплаченного союзом оборудования в ней было на миллионы долларов, им больше требовался я, номер двенадцатый, поскольку когда-то у них работал и теперь представлял собой ходячий позор для руководства.

В этом суть сделки — я сдаюсь, а они оставляют ее в покое, переводят в разряд обычных неплательщиков, которых, конечно, тоже ищут, но не так рьяно. Это даст ей время, может, несколько лет, и даже шанс покинуть страну и уехать на остров, о котором мы говорили, где не знают механических органов.

Рукопись я оставлю, чтобы Бонни поняла, что к чему, и когда-нибудь передала ее Питеру. Я не жду прощения — я его не заслуживаю. Я не ищу понимания — какое тут может быть понимание… Но если эти страницы каким-то образом помогут моему сыну, даже заставив отшатнуться от отца и прожить жизнь совершенно иначе, тогда, хочется надеяться, он не отправит в огонь кипу разномастных бумажек.

Или развей их по ветру, Питер. Развей вместе с моим пеплом. Найди мне место в плохом районе города, ничейный участок, темный переулок, заброшенный отель. Найди мне место и рассыпь меня там. Густо размажь по стенам. Позволь мне прятаться целую вечность. Как приятно будет ощущать себя в безопасности!

Часы говорят, что я уложился вовремя. Такси, которое я вызвал, наверное, уже ждет внизу. Бонни спит рядом, свернувшись на стерильной больничной койке, ее дыхание глубокое и ровное, мягкая кожа ждет моего прикосновения. Пожалуй, я поцелую ее в лоб, на долю секунды коснувшись руки, и шепну «до свидания».

«И сами лично выберем, сколько проживем!»

Мне снова разрешили печатать — очень любезно с их стороны. Доктора говорят, что большую часть дня я должен лежать, но если в состоянии сидеть, то могу работать сколько захочу. К счастью, меня не особенно к этому тянет, разве что короткий эпилог.

Прошло два месяца с тех пор, как я в последний раз прикасался к печатной машинке, и хотя мягкий шелест клавиатуры ничем не напоминает звонкие шлепки «Кенсингтона», приятно вновь ощутить клавиши под пальцами. Моего арсенала нет — сдан в утиль, канистры и скальпель уничтожены, как поступают в больницах со всяким хламом, поэтому печать — все, что у меня осталось. Это меня поддерживает. Это и еще дерьмовая больничная еда.