Лесли Форбс - Пробуждение Рафаэля

Гость местного епископа, монсеньор Сегвита, ожидал её в обшитой деревянными панелями комнате в конце коридора. Войдя, Донна одёрнула чёрное платье пониже, чтобы прикрыть колени. Глаза мужчин, особенно итальянских мужчин (даже священников, Донна знала это по опыту), оглядывая её, обычно следовали неизменным маршрутом: глаза, губы, грудь, низ живота, нога и снова глаза. Но этот был не таков. Он смотрел на неё в упор большими тёмными глазами, лишь время от времени бросая быстрый взгляд на бумаги, лежавшие перед ним на огромном, обтянутом кожей письменном столе. Его лысеющая голова была хорошей формы, а чёрные полоски густых бровей и ресниц чётко, как генеральские нашивки, выделялись над высокими гладкими скулами. Умный генерал Церкви, с выдающимся носом и твёрдой линией подбородка. Лицо из тех, какие можно увидеть на почтовых марках.

— Не желаете ли кофе с пирожными? — спросил он приятным хрипловатым тенорком.

С чувством мученицы, идущей на невероятное самоотречение, Донна согласилась только на чёрный кофе. Чашка тонкого китайского фарфора слегка дрожала в её руке; она поняла, что её решение было правильным, когда увидела, что епископ воздержался от сливок, сахара и от пирожных.

— Я слышал, синьорина Рикко, — сказал он после того, как секретарь, забрав поднос, закрыл за собой дверь, — что вы были в самом эпицентре событий вторника и находились достаточно близко, чтобы видеть случившееся с картиной.

— Думаю… да, в паре футов. Я — ведущая этого телесериала, вы знаете?

— Полагаю, вы играете важную роль. Куда вы смотрели, на картину или на графа Маласпино, когда напала та женщина?

— Ну, наверно, и туда, и туда, на графа, когда он говорил, потом на картину, когда он снимал покрывало, потом опять на графа, когда та чокнутая…

— Видели вы на картине какие-нибудь признаки крови до того, как она коснулась её?

— Нет. Кажется… нет, но…

Он легонько постучал карандашом по записям. В другой руке у него был какой-то небольшой предмет цвета кости, который он не переставая то крутил в тонких пальцах, то нежил в углублении сложенной ладони, то медленно поглаживал подушечкой большого пальца, словно любимую ручную мышку или птичку.

Донна дрожала от удовольствия, наблюдая за этой игрой. Что это у него в руке? Она не могла разглядеть…

— Вы наблюдательны, проницательны, синьорина, попытайтесь вспомнить. — Он подался к ней, лицо серьёзное, тёмные глаза так и сверлят. — Ваше содействие может чрезвычайно помочь всем нам.

Сам наблюдательный да проницательный! У неё было такое чувство, будто он видит её насквозь, все её скрытые таланты. Будто он втянул её душу в свою, прополоскал, отжал и расстелил на солнцепёке сушиться.

— Ну, всё случилось ужасно быстро, понимаете? То есть вот он отдёргивает занавес, говорит и улыбается в камеру… И я гляжу туда-сюда: на картину, на занавес, на графа, на картину, на занавес…

— Да, понимаю. — Монсеньор Сегвита внимательно слушал, ничем не выказывая нетерпения, безостановочно вертя в тонких пальцах костяную вещицу. Может, это шахматная фигура? Или японская фигурка, вырезанная из слоновой кости? — Попытайтесь сосредоточиться на том моменте, когда отдёрнули занавес, синьорина… Можете вспомнить, была на картине кровь именно в этот миг?

Донна закрыла глаза и послушно пыталась представить себе тот эпизод, но, как ни старалась, единственное, что вставало перед её глазами, суровое красивое лицо монсеньора Сегвиты. Она вздохнула и открыла глаза.

— Извините. Вроде как просто не выходит чётко увидеть. Знаете, вроде как рука графа загораживала.

— В таком случае не могла ли кровь оказаться на картине до того, как женщина ударила её ножом?

— Да, думаю, могла. То есть я не уверена, что граф сам не сделал этого.

Монсеньор Сегвита нахмурил изящно выщипанные брови:

— Уж не хотите ли вы сказать, что в этом замешан граф Маласпино?

Она едва не проглотила язык, стараясь откреститься от подобного предположения.

— Нет! Я имею в виду, что вы имели в виду… понимаете, вы желаете найти неопровержимое доказательство… Возможно, Шарлотта — Шарлотта Пентон, реставраторша? Она, возможно, внушила мне такую идею. То есть не то, что граф сделал это, но, знаете, есть какая-то связь между этой полоумной уборщицей и графом, последняя война или ещё чего, не знаю.

— Итак, Шарлотта Пентон считает, что графа Маласпино и немую женщину, набросившуюся на картину Рафаэля, связывает что-то, происшедшее во время войны…

Донна, которая несколько лет не была на исповеди, была готова рассказать даже о тайнах других людей, и терпеливое одобрение епископа побудило её принять подозрения Шарлотты за свершившийся факт. Она торопливо выложила всё, что Шарлотта говорила о немой и на что намекала, вплоть до того, где та жила, о цветах, которые приносила к иссечённой пулями двери церкви в Сан-Рокко, о судьбе её семьи.

Пока Донна говорила, епископ почти не отрывал глаз от своих записок. Как для исповедника, для него, казалось, существует лишь её голос, а не она сама, пока вдруг не раздался резкий звук, и она не увидела у него в пальцах сломанный карандаш. Она замолчала. Он улыбнулся своей печальной улыбкой:

— Простите, синьорина. Подобные трагические истории всегда очень волнуют. Пожалуйста, продолжайте… вы говорили… о связи семьи несчастной женщины с трагедией в Сан-Рокко?

— Знаете это, как говорит Шарлотта, поместье графа, эту виллу «Роза»? Она недалеко от Сан-Рокко, пешком, наверно, можно дойти…

Донна бодро принялась излагать все слухи и сплетни, которые слышала за последние несколько дней — от служащих во дворце, в полиции, от друзей Паоло, кое-что дополнив от себя. Не страдая уклончивой осмотрительностью Шарлотты, она не обладала и очень английской чертой своей коллеги: стараться избегать безапелляционности в суждениях. Никаких «до некоторой степени» или «вероятно». Никаких «мне кажется». Никаких «возможно… не знаю… не уверена… спустя столько времени… всё вполне может быть иначе»; в интерпретации Донны рассказ Шарлотты приобрёл несомненность факта.

Епископ слушал её, и его взгляд становился как будто ещё мрачнее.

— Последний вопрос, синьорина, прежде чем вы уйдёте. Он касается Паоло, молодого итальянца-реставратора, помощника синьоры Пентон. Давал ли он вам понять, что знал женщину, набросившуюся на картину Рафаэля, раньше?

— Паоло? Никогда!

— Совсем никак не общался с ней? — Его пальцы катали и катали в ладони косточку. Слабая улыбка так и говорила: доверься мне. — Думаю, он серьёзно увлечён вами… Он не упоминал об этой женщине?

— Нет… но вроде того, как он мог бы с ней общаться? Она ведь глухая, правильно? Как Хелен Келлер, только без кудесницы Энн Салливен? [81] Келлер Хелен (1880–1968) — американская писательница и педагог, которая после болезни, перенесённой в младенчестве, потеряла способность видеть, слышать и говорить. Автор нескольких книг, многие годы выступала с лекциями (с помощью сурдопереводчика). Книга о ней и её учительнице Энн Салливен, «Кудесница» (1959), получила Пулитцеровскую премию, а её экранизация — две премии Американской киноакадемии. Полностью глухая и немая, так говорят служащие в музее и парень, который взял её на работу. Не может даже написать своё имя — если оно у неё вообще есть.