Вильям Хортсберг - Сердце Ангела

— Мне стоит только послать словечко…

— Можешь не утруждать себя телеграммами, Пупс.

Я бросил окурок на пол танцплощадки, придавил его кабду ком и пошел к выходу.

Моя машина по-прежнему стояла напротив Седьмой и, до, ждавшись зеленого света, я направился к ней. Компания на углу уже исчезла, и их место заняла тощая смуглая женщина в потасканной лисьей горжетке. Она покачивалась взад-вперед на высоких каблуках, жадно к чему-то принюхиваясь словно заядлая наркоманка после трехдневной непрерывной подзарядки.

— Эй, мистер? — окликнула она меня. — Составь компанию!..

— Не сегодня, — я прошел мимо.

Сев за руль, я закурил очередную сигарету. Тощая следила за мной еще пару минут, а затем, пошатываясь, пошла по улице. Было около одиннадцати.

К полуночи у меня кончилось курево. Я прикинул, что Пупс сорвется из клуба не раньше, чем отработает. Времени навалом. Я прошел полтора квартала вверх по Седьмой до лавки спиртного и купил две пачки «Лаки» и пинту «Эрли Таймс». На обратном пути на минуту задержался у «Красного петуха». Внутри гремело пупсовское попурри из дешевой салунной музыки и Бетховена.

Ночь была холодной, и я то и дело заводил мотор, прогоняя озноб. Я не хотел нагревать салон. Слишком легко заснуть. Без четверти четыре, когда кончилось последнее отделение, пепельница на приборной доске была полна, а бутылка «Эрли Таймс» пуста. Я чувствовал себя прекрасно.

Пупс вышел из клуба минут за пять до закрытия. Застегивая тяжелое пальто, он перекидывался шутками с гитаристом. Проходящее мимо такси резко затормозило на его пронзительный, в два пальца, свист. Я включил зажигание и завел «шеви».

Движение было редким, и я решил дать им квартала два форы. Их такси развернулось на Сто тридцать восьмой улице и пошло назад по Седьмой, мимо меня. Я пропустил их вперед — до лавки спиртного, затем включил фары и отъехал от тротуара.

Я следовал за ними до Сто пятьдесят второй, такси свернуло влево и остановилось примерно посреди квартала у одного из домов. Я проехал дальше до Мэйком-плейс, свернул к центру и, обогнув квартал, вырулил обратно на Седьмую. Такси стояло почти на углу, у открытой двери, с погашенным индикатором на крыше. На заднем сиденье никого не было. Пупс взбегал вверх по лестнице, спеша избавиться от своей куриной лапы. Я выключил передний свет и встал бок о бок рядом с припаркованной у тротуара машины так, чтобы видеть такси. Вернулся он довольно быстро, с красной клетчатой сумкой в руках — обычной сумкой для кегельбанных шаров.

У Мэйком— плейс такси свернуло налево и продолжало двигаться к центру по Восьмой авеню. Я держался в трех кварталах позади, не упуская его из виду всю дорогу до перекрестка Фредерик Дуглас-серкл, где машина свернула на восток по Сто десятой и пошла вдоль северной стены Центрального парка до развилки Сент-Николас и Ленокс-авеню. Проезжая мимо, я увидел Пупса, держащего в руках бумажник в ожидании сдачи.

Резко свернув влево, я бросил машину на углу Сент-Николас и побежал назад, до Сто десятой. Я успел как раз вовремя: такси отъезжало, а Пуле Суит, подождан немного, скользнул в мрачное чрево молчаливого парка.

Он держался дорожки вдоль западного края Гарлем-Меер, то появляясь, то исчезая в конусах света, отбрасываемого уличными фонарями, — как в сцене прощания Джимми Дюранте [Дюранте, Джимми (1893–1980) — американский комик, пользовавшийся успехом в ночных клубах. Участвовал в Бродвейских шоу, снимался в кинофильмах. Широко известен своим хриплым голосом, широким носом и поношенной шляпой.] с миссис Калабаш. Я шел за ним, прячась в тени, но Пупс ни разу не оглянулся. Он торопливо шагал вдоль водоема и, наконец, исчез в пролете Хаддлстонского моста. На Ист-драйв, у нас над головами, проносились редкие машины.

За мостом находился Лох, самый глухой район Центрального парка. Извилистая тропинка сбегала вниз, в глубокий овраг, где деревья и кусты росли так густо, что, казалось, даже солнечный луч не мог бы туда проникнуть. Было темно и ужасно тихо. На миг мне показалось, что я потерял Пупса, — как вдруг услышал барабаны.

Мелькающие огоньки напоминали светлячков в подлеске. Я осторожно пробрался между деревьями к поляне и скрючился за большим камнем. Четыре свечи мигали в блюдцах, поставленных на землю. В их тусклом свете я насчитал пятнадцать человек. Там было трое барабанщиков, с барабанами разной величины. Самый большой из них напоминал конгу [Кубинский односторонний барабан в виде усеченного конуса.]. По нему колотил рукой и деревянным молотком тощий седовласый человек.

Девушка в белом платье и тюрбане кружилась в танце между свечами. На ходу она полными пригоршнями разбрасывала муку, подобно индейцам-рисовальщикам и? племени Хопи. пользующихся для этой цели песком. Девушка танцевала вокруг ямы, выкопанной в утоптанной земле. Вот она повернулась, в ее лицо наконец осветилось пламенем свечи. Это была Эпифани Праудфут.

Зрители покачивались из стороны в сторону, распевая и хлопая в такт барабану. Несколько мужчин потряхивали погремушками из долбленых тыкв, а одна женщина извлекала яростное стаккато из пары железных трещоток. Пупс Суит взмахивал маракасами [Ударно-шумовые инструменты индейцев Латинской Америки: небольшие пустотелые сосуды из высушенной тыквы, сплетенных ивовых прутьев и пр., наполненные камешками.] словно Ксавьер Кугат, управляющий своим румба-бэндом. Пустая клетчатая сумка из-под кегельбанных шаров валялась у его ног.

Несмотря на холод, Эпифани была босиком и все плясала и плясала под пульсирующий ритм барабанов, не жалея муки. Когда все фигуры танца были завершены, она отпрыгнула назад, подняв призрачно-белые руки над головой и напоминая вершащего судьбу пророка. Ее танец — похожий на эпилептический припадок — завел всю толпу.

Тени гротескно метались в неровном пламени свеч. Демонический бой барабанов поймал танцующих в свои пульсирующие сети. Глаза их закатывались, заклинания с пеной рвались из глоток. Мужчины и женщины стонали, прижимаясь друг к другу, их бедра извивались в экстазе, белки глаз блестели на потных лицах подобно опалам.

Я тихонько пробрался поближе, чтобы лучше видеть. Кто-то дул в детский свисток, и его пронзительные звуки, казалось, протыкали ночь, перекрывая даже диссонирующий звон железных трещоток. Барабаны ворчали, ревели, изнемогали в жарком настойчивом ритме, вовлекая тела в лихорадочный транс. Одна из женщин рухнула на землю и стала извиваться, как змея, — сходство усилилось, когда язык затрепетал у нее на губах, то появлялась, то исчезая во рту.

Белое платье Эпифани прилипло к телу. Она потянулась к плетеной корзине и вытащила петуха со связанными ногами. Птица гордо подняла голову, и гребень ее был кроваво-красен в отблесках пламени. Танцуя, Эпифани водила белым оперением по своей груди. Кружась среди толпы, она ласкала птицей каждого, по очереди. Пронзительный петушиный крик заставил замолчать барабаны.