Эрик Гарсия - Ящер-3 [Hot & sweaty rex]

Я следую за «бьюиком» по целому ряду коротких, равномерно расположенных улиц. Дома украшены обширным набором всяких неоновых тонов. В Лос-Анджелесе тебя в темпе вышвырнут из округи хотя бы за попытку обсуждения подобного художества – а здесь кажется знаком доблести выплеснуть на штукатурку сотню бутылок «пептобисмола» и назвать это роскошью.

Одри невесть как умудряется припарковать «бьюик» на небольшой подъездной аллее, сшибая по пути двух фламинго на лужайке. Я остаюсь в пяти домах позади и закатываю там на пустую стоянку, надеясь, что быстро удлиняющиеся тени прикроют «мерседес».

Девушки из дома Дуганов выбираются из «бьюика» и топают к небольшому крыльцу. Один стук в дверь, и несколько секунд спустя кто-то им открывает, позволяя войти. Одри тоже проходит внутрь.

Вскоре она снова появляется снаружи, ведя четверых девушек обратно к машине. Однако эти девушки другие – личины похожи, но я подмечаю перемену в их общем запахе. Дверь захлопывается, а «бьюик» откатывает от дома и едет дальше по улице.

Секунд тридцать спустя я прокрадываюсь к крыльцу, интересуясь, нет ли там окна, в которое можно заглянуть, или какой-то дырки, через которую я сумел бы туда вглядеться…

Первым делом мне в ноздри ударяет запах. Да, я лос-анджелесский детектив и провел немало дел, которые отправляли меня на родину бедности и запустения. И хотя на американских просторах на сей счет идет кое-какое серьезное состязание, я знаю, что когда дело доходит до чистой, беспримесной деградации, трущобы Лос-Анджелеса побить очень сложно. Осыпающиеся потолки, несуществующий водопровод, крысы, использующие самые разные бытовые устройства в качестве игровых площадок, роскошная настенная живопись с не менее впечатляющими надписями.

Было у меня однажды дело, которое завело меня в Лачуги, райончик из четырех кварталов рядом с лос-анджелесским Маленьким Токио, место, где Американская Мечта резко ударила по тормозам, врезалась в уличный фонарь и была расплющена метеоритом. Листы голого алюминия, наспех сбитые гвоздями, образуют там импровизированные убежища, лагерь народа, лишенного всяких иллюзий и привилегий.

Люди, диносы и те дикие существа, которых там считают домашними любимцами, упаковываются в эти самодельные кабинки в надежде хоть на какую-то защиту от стихий. По трое на одну койку – голова к ногам, хвост к когтям – как получится.

Именно тогда я в первый раз почуял этот запах. Тогда я от всей души понадеялся, что тот же раз станет и последним. Жуткая вонь от блевотин, горькая кислятина, буквально плавала в воздухе, но дело было не в этом. Другой смрад шел от разложения, болезненно-сладковатой дряни, которая выворачивает тебе желудок и в то же самое время его вворачивает. Но дело было и не в этом. Сегодня, как и тогда, мне потребовалось несколько секунд, чтобы четко распознать этот запах, но вскоре я понял, что он абсолютно тот же самый.

Запах покорности.

Этот запах словно бы говорит: «Все, сдаюсь, с меня довольно. Лучше уже никогда не станет». И он куда хуже смрада самого зловонного трупа, самого заплесневелого куска сыра. Это запах смерти – причем не тела, а духа, – и его до невозможности тяжело принять.

Пока я взламываю переднюю дверь и вхожу внутрь, я понимаю, что вонь покорности здесь буквально слиплась в туман, в жуткую серую пелену, обволакивающую все вокруг подобно толстому слою пыли. Гостиная – если ее так можно назвать – щеголяет единственным диваном года эдак 1969-го, светло-коричневая шотландка которого заляпана пятнами от тысяч спиртных напитков, большинство из которых на химический анализ лучше не отдавать. Черно-белый телевизор с двенадпатидюймовым экранчиком, у которого не хватает как минимум одной ручки, так и простреливается статикой, картинка то появляется, то пропадает, но мне тем не менее удается различить там славного синоптика Брайена, по своему обыкновению предсказывающего всякие страсти небесные.

Из задней комнаты доносятся звуки – и запахи. Пробираясь по коридору, я пригибаюсь пониже и ступаю потише. Девушки разговаривают на каком-то азиатском языке, который мне никогда в жизни не расшифровать, если только они вдруг не станут излагать меню суши-бара. Не сомневаюсь, мое вторжение их встревожит, так что лучше мне было бы остаться в коридоре и помолчать.

– Привет, девчонки, – бодро говорю я, входя в комнату. – Как дела?

Я ожидаю, что девушки дико заверещат и позовут на помощь, но они лишь мельком меня оглядывают и возвращаются к своей работе, состоящей из невразумительной болтовни и безделья. Комната оклеена облезающими обоями, и там аккуратно расставлены десять коек. В противоположной стене имеется еще одна маленькая дверца. Поскольку никто здесь особых преград мне не ставит, я решаю заглянуть дальше.

За дверцей в крошечную каморку невесть как втиснуты четыре койки, и на каждой из них лежит орнитомимка, лишь наполовину в личине. Туловища и лица по-прежнему человеческие, а все ниже талии – расслабленное и рептильное. Самая соль в том, что все девушки лежат на боку, а на хвостах у них окровавленные повязки.

– Что случилось? – спрашиваю я, пододвигаясь к девушке, чей запах кажется мне знакомым.

Азиатка поднимает взгляд, и по ее глазам я вижу, что здесь не обошлось без приличной дозы трав.

– Мистер Винсент? – спрашивает она.

– Да-да, это я. Я тебя знаю, верно? Мы у Дуганов виделись? – Она кивает. – С тобой все хорошо? Тебе больно?

Девушка мотает головой, хотя совершенно ясно, что она прошла через что-то очень серьезное.

– Нам дают пожевать до и после, – вздыхает она. – Мне не так уж плохо.

В главной комнате у меня за спиной какое-то громыхание. Я разворачиваюсь и смотрю в дверцу. Сутулая пожилая самка, судя по всему, тоже орнитомимка, почем зря несет девушек на своем родном языке. Она в каком-то приплясе продвигается по истертому до дыр ковру. Ее короткие, скачущие шаги заставляют меня задуматься, не обрезали ли ей в детстве когти.

– Вам лучше уйти, – говорит девушка, и я опять поворачиваюсь к ней. – Она будет сердиться, что вы здесь. Нам нужен отдых.

– Я уйду. Но сперва ты мне скажешь, что случилось с твоим хвостом.

– Мне его отрезали, – говорит девушка с таким видом, как будто ей всего-навсего сделали маникюр.

– Кто?

– Дама.

– Дама? – переспрашиваю я. – Какая дама? Как она выглядит?

– Пожилая дама на корабле. – Когда девушка пытается сесть, гримаса боли перекашивает ее лицо. Она сует руку в сумочку коричневой кожи, пришитую сбоку к койке, и вытаскивает оттуда пригоршню листьев. Собственно, даже не листьев – товар никудышный, в основном стебли и семена, – однако она вталкивает все это себе в рот и жует. Я борюсь с желанием поцеловать ее и всосать весь товар себе в глотку. Считанные секунды спустя боль утихает, и девушка снова расслабляется.