Виктор Точинов - Игра в солдатики

Но и оплачивалась коллекционка соответствующе. Мать (Сашок рос без отца) поначалу относилась к занятию сына крайне негативно – вонь от выдаваемых красок шла изрядная. Однако, когда вдруг обнаружилось, что плоды двухнедельных трудов Сашка оценены примерно в размере ее месячной зарплаты, получаемой в совхозе – мнение матери о «баловстве» сына изменилось мгновенно. Она расчистила заваленный всякой ерундой рабочий стол покойного отца, повесила сверху яркую лампу и уже не норовила, как прежде, отправить сына принести воды или окучить картошку, застав его за раскрашиванием…

Спустя полтора года он перешел на новую ступень – стал рисовать образцы коллекционных фигурок, по которым работали художники, готовившие модели для отливок. Теперь приходилось самому рыться в исторических книжках и проводить долгие часы у музейных витрин, делая эскизы мундиров, амуниции и оружия. Именно оружие привлекало больше всего, и в пятнадцать лет Сашок сделал свою первую копию гусарской сабли. Оружие являлось чистейшей воды бутафорией, годной лишь украшать ковер – тщательно выполненная рукоять крепилась к пустым ножнам.

Это было неинтересно, он стал ходить за шесть километров в совхозную кузницу – научиться работать с металлом. Ничего не вышло, сельские кузнецы вымирали как класс, и таланты дяди Андрея лежали в основном в области истребления несметного количества пива. Но углядев кузнечное дело в списке предлагаемых одним питерским техникумом специальностей, Сашок не стал сомневаться, где продолжать среднее образование.

А где-то глубоко росла и крепла мечта, потихоньку переходя в уверенность – мечта об историческом факультете ЛГУ. Ни родня, ни знакомые просто бы не поняли такого выбора – историк в их списке уважаемых или просто приемлемых профессий никак не значился. Но окружающие давно существовали в каком-то параллельном измерении, а Сашок жил в мире, где ревели трубы, и гулко бахали медные бомбарды, и хоругви панцирных гусар на всем скаку врубались в ряды ощетинившейся багинетами пехоты…

Интерес к изготовлению оружия поневоле породил интерес к приемам владения им. Историческим фехтованием в те годы можно было заниматься только единственным людям и в единственном месте – каскадерам на киностудии «Ленфильм»; любители-неформалы пребывали в глубоком подполье, под вечной угрозой статьи об оружии. Попробовав записаться в фехтовальный клуб «Мушкетер», Сашок ушел, едва поглядев на первое занятие – тыканье жалким псевдооружием показалось смешной и постыдной профанацией… Пришлось до всего доходить самоучкой, кое-что придумывая самому, а что-то собирая по крохам в книжках, в том числе в старых, с желтыми ломкими страницами (солдатики не были заброшены, просто ушли на второй план, доходы от них позволяли посещать букинистов).

Их седой и одышливый участковый, явный прототип киношного Анискина, случайно проходил мимо. И увидел Сашка, упражнявшегося с любовно сделанной катаной на подвешенном к старому турнику толстом чурбане. Подошел поближе, задумчиво покачал головой, глядя на лихие удары – половина чурбака уже белела щепками на земле; похвалил отделку эфеса и лезвия.

Потом долго беседовал с матерью, просветив ее в некоторых разделах уголовного кодекса, касающихся изготовления, хранения и ношения… Сам участковый, впрочем, слишком опасным увлечение Сашка не считал, повидав на своем веку немеряно самодеятельных оружейников, он вполне обоснованно куда сильнее опасался тачающих заточки из напильников и финские ножи с наборными пластмассовыми ручками…

Он подошел к Сашку со спины, вот в чем еще дело. Если бы увидел лицо и глаза в момент расправы с безвинным бревном – может, отнесся бы ко всему немного иначе…

Как бы то не было, клинки к этому лету из дома Сашка исчезли (ну, если уж совсем честно, просто не мозолили глаза окружающим); он заканчивал техникум и все размышлял, как же сообщить матери, куда сын собирается подавать документы.

Динамит не стал подстерегать Сашка у ночной околицы в компании рослых приятелей. Такое никак не укладывалось в его кодекс чести. Он подошел субботним утром к стоявшему на остановке Сашку (тот собирался в город, в Эрмитаже открылась индонезийская выставка, на которой, по слухам, были интересные образцы крисов с волнистыми, извивающимися как змея лезвиями). Подошел и спокойно сказал, кивнув в сторону:

– Пошли, поговорим?

И они пошли, обогнув ограду из поставленных торчком бетонных плит, окружавшую разрушенный в войну дворец графов Строгановых, былых собственников этих мест – печальный остов здания с обрушенными перекрытиями уже пару десятилетий собирались отреставрировать, да все как-то не доходили руки. Когда изгиб забора скрыл их от глаз собравшегося в ожидании автобуса народа, Динамит остановился и повернулся к Сашку. Он не собирался вызывать его на честный поединок или романно предлагать защищаться.

– Зря ты это сделал, – почти печально сказал Динамит – и ударил.

Удар был резкий, неожиданный, взрывной – один из тех ударов, за которые Динамит заслужил свое прозвище. Рот Сашка засолонел кровью от разбитых губ, он припечатался спиной к бетонной ограде, и, как каучуковый мячик отскочив от нее, контратаковал. Динамит уклонился несколько даже лениво и ударил снова – в корпус.

Гонявшие неподалеку на утоптанной лужайке мяч парни забросили игру и пододвинулись поближе; два возвращавшихся с речки юных рыболова застыли на дорожке с удочками в руках. Вмешаться никто не пытался – раз Динамит кого-то бьет, значит так и надо.

Сашок не был пацифистом, подставляющим другую щеку. А Динамит показался ему просто психом, непонятно почему к нему привязавшимся. Сашок дрался как мог и умел, но где уж ему было устоять против лучшего бойца Спасовки и окрестностей…

Динамит бил сильно и точно, но без злобы, без боевого азарта – словно торопился закончить неизбежную и неприятную работу; и сопровождал каждый удар советами-нравоучениями: от довольно мирного пожелания сидеть вечерами дома и играть в солдатики – до весьма грубого наказа заняться извращенным сексом с собственной задницей…

Когда Сашок перестал подниматься ему навстречу, Динамит тут же остановился. Бить лежащих он считал ниже своего достоинства. Посмотрел на ворочавшееся в пыли тело, сказал спокойно (даже дыхание у него не сбилось):

– Больше так не делай.

И ушел размеренными твердыми шагами.

Сломанный в шейке зуб болел нестерпимо, ребра отзывались острой болью при каждом вздохе, один глаз заплыл огромным фингалом, да и вторым Сашок мало что видел вокруг (он спрятался от всех в своей маленькой мастерской, оборудованной в сарайчике) – слезы обиды и боли превращали знакомые предметы во что-то новое, незнакомое, искаженное – и падали на книжку, раскрытую на старинной гравюре. Изображенный там мушкетер в коротеньких штанах и обтягивающих шелковых чулках улыбался беззлобно и целился в кого-то из старинного фитильного мушкета…